search for silence amid the clumsy clamor of contemporary life. At the same time, he seems to derive a perverse pleasure from the aura of intrigue that surrounds him. A Buddhist ascetic who enjoys some of the worst excesses of consumer society (Cohiba cigars, late-night partying); a semi-recluse who eagerly engages with and chronicles contemporary life; an author who despises the Russian literati yet welcomes the attention of foreign journalists. Even his dark glasses simultaneously deflect and command attention.

When Pelevin and I were sitting in the sushi bar on the Arbat, there was an abrupt, drenching storm. People ran for cover, taking shelter in shop doorways. When the rain ceased, they began to move again, slowly stretching their limbs. ’’Look at them now,’’ Pelevin said, ’’they look like mannequins coming to life.’’ To me, they simply looked like wet people who had been standing still for a long time. But Pelevin is the kind of writer who can see anything he wants, and this gift for discovering strangeness in the most ordinary circumstances is there in the phantasmagoric quality of the fiction. If his books are about anything, they’re about willed alienation, about the inward freedom of prayer and meditation. ’’To cope in the old Soviet times many people lived in this state of inner exile,’’ he explains, ’’particularly if they didn’t want to be dissidents and go to prison. They took jobs as, say, janitors and had all the official papers. So they acted in the world, but it was all a pretense. They really lived in a world inside their own heads.’’ If the outer turmoil reaches such a level, he says, ’’where else can one go?’’

As for Victor Pelevin, his own journey appears scarcely to have begun. The writing life stretches before him like a turbulent ocean of discovery, and, like Gogol, whom he sometimes recalls, he is enraptured by the fantastic nature of Russian reality. Unlike his fellow novelists, he will never be content merely to linger on the past, so rich is the fictional potential of the society in which he finds himself. That is, unless he decides to follow the path of Solzhenitsyn, Nabokov and Brodsky into becoming a writer in exile. ’’My dream,’’ he says, ’’is always to be on the move. If I had enough money that’s how I would live. I would leave Russia and simply keep traveling, keep moving on, never settling anywhere for long. I hate being connected to one place; it blisters the mind.’’

Yet as Pelevin well knows, Russia is both the inspiration for, and engine of, his fiction; she is his tarnished muse. In permanent exile, you suspect, Pelevin would wither into aimlessness as a writer and begin drifting, like a buoy without its moorings. No, far better to stay, to continue holding up a mirror to a sick society, even if he sometimes dislikes the portrait staring back at him in the glazed mirror of his prose.

Источник — http://www.nytimes.com/2000/01/23/magazine/gogol-a-go-go.html

«Я никогда не был героем»

30 апреля 2000. «The Observer». Перевод с английского

Виктор Пелевин, 1962 года рождения, является автором нашумевших повестей и романов, таких как «Омон Ра», «Жизнь насекомых», «Чапаев и Пустота». Его последняя вещь, «Generation П», в прошлом году разошлась тиражом более 200 000 экземпляров. Среди нынешнего поколения постсоветских читателей именно он, будучи серьезным писателем, вызывает как наибольший интерес, так и ожесточенную критику.

Observer: В России Ваша последняя вещь называется «Generation П». Что это означает?

Виктор Пелевин: Существуют различные толкования. Во-первых, это связано с термином «Поколение Х». Во-вторых, это связано с тем русским словом, что используется в конце книги. Это русское ругательство «пиздец», очень грубое. Так что название книги означает еще «поколение пиздеца», т. е. то поколение, которое сталкивается с катастрофой. А теперь еще некоторые наши газеты решили, что это «поколение Путина». Так что можете толковать, как хотите.

О: В России Вы популярны, как звезда киноэкрана.

ВП: Как звезда экрана, фильмы с участием которой никто не видел. Я из всех сил стараюсь избегать общественного внимания.

О: На чем основывается Ваша популярность?

ВП: Я и сам не знаю, просто людям нравятся мои книги. Я же нигде особо не мелькаю, не засвечиваюсь на телевидении, не даю интервью направо и налево. Серьезно, не знаю, я просто стараюсь писать интересные книги.

О: А когда Вы начали писать?

ВП: Когда мне уже было сильно за двадцать. Сперва я ведь учился совсем другому.

O: Чему?

ВП: Готовился стать инженером-электронщиком.

О: Вы всегда хотели стать писателем?

ВП: В советское время быть просто писателем означало быть подлецом. Вот Солженицын, тот действительно боролся с системой, а я бы так никогда не смог, я никогда не был героем. Так что, если бы Советский Союз не развалился, то я бы и не начал писать. А если бы что-то и написал, то публиковать бы не стал.

О: Ваш стремительный взлет как писателя совпал с развалом Советского Союза. Создается впечатление, что вы эксплуатируете эту тему.

ВП: В общем, Вы правы, но меня интересует не столько Советский Союз, сколько постсоветская Россия. Пишущих про советское прошлое и так хватает, и это легко понять. Тем людям, кто всю жизнь прожил при Советской власти, больше и вспомнить-то нечего.

О: Кто из старых русских писателей на Вас повлиял?

ВП: Да много кто, думаю, что почти все, чьи книги я прочитал. Например, когда мне было семь или восемь лет, я начал читать юмористические рассказы Чехова. Вы ведь знаете, он начинал как писатель-юморист, пишущий рассказы для московских и петербургских журналов.

О: А Вы верите в предназначение творчества?

ВП: Нет. Я думаю, что если ты настоящий писатель, то о таких вещах просто не задумываешься. Вот когда не хватает творческой способности, тогда и начинаются рассуждения о высоких материях, но только это уже не поможет. Чем больше рассуждаешь, тем хуже ты, как писатель. Я не любитель литературных теорий.

О: Вы ведь еще известны как буддист?

ВП: Я всего лишь ученик, занимающийся практикой. Довольно часто я езжу в буддистские монастыри, последний раз прошлой зимой, в Южную Корею, на три месяца. Это был лучший способ встретить наступление нового века. Все это время нас кормили только рисом с морскими водорослями, а по случаю Нового Года выдали ломтик пиццы и стакан Кока-Колы.

О: