– Если бы не лекарство моего дяди, вы бы умерли, – объяснила она.– Именно он нашел нужное средство. Вскоре после того, как мистер Уостон, наш кучер, привез вас на Джермин-стрит, мой дядя отправился к аптекарю в Сохо, купил хинную кору, а также сушеную таволгу, и растер их в ступке, так как читал, что это средство помогает от лихорадки. Оказалось, что он прав, и вы поправились.

Она вытерла мой лоб влажной тканью и помогла выпить немного пива. Я попытался сесть, но выяснилось, что мне не хватает сил.

– Вам нужно лежать. Вы еще очень слабы, Том. Мы с миссис Роджерс будем вашими руками.

– Я не могу на это согласиться, мисс Бартон, – запротестовал я.– Вам не следует за мной ухаживать.

– Том, – рассмеялась она, – не нужно так смущаться. Я женщина, у которой есть братья. Вам нечего стыдиться.

Прошло еще некоторое время, прежде чем я понял, что со мной произошло. Между тем наступило Благовещение. Ньютон категорически возражал против моего возвращения на службу до тех пор, пока я окончательно не поправлюсь. Он также отказывался отвечать на любые мои вопросы, касающиеся расследования, над которым мы работали, когда я заболел. Вместо этого он принес ко мне в комнату классную доску, установил ее на мольберт и при помощи мела попытался объяснить мне свою систему производных. Конечно, он желал мне добра, однако у меня не хватало ума, чтобы его понять, и очень скоро математические лекции укрепили меня в желании как можно скорее поправиться, несмотря на тот факт, что мисс Бартон продолжала за мной ухаживать и я считал, что мне ужасно повезло заболеть. Она помогла мне справиться с болезнью своей любовью и нежными заботами. Когда меня лихорадило, она вытирала мне лоб. Иногда я целый день лежал, не спуская с нее глаз.

Другие дни и вовсе стерлись из моей памяти. У меня нет слов, чтобы описать свою любовь к ней. Да и как описать любовь? Я не Шекспир. И не Марвелл. И не Донн. Когда я был слишком слаб, чтобы есть, она кормила меня. И еще она постоянно читала мне вслух – Милтона, Драйдена, Марвелла, Монтеня и Афру Бен[25], ее любимицу. «Оруноко» – этот роман она читала чаще всего, хотя конец мне показался уж слишком мрачным. В книге рассказывалась история раба, и не будет преувеличением сказать, что к тому времени, когда я сумел вернуться к работе на Монетном дворе, я сам стал рабом мисс Бартон.

В восьмой день апреля, в среду, я впервые явился на Монетный двор после болезни. Я хорошо запомнил этот день, поскольку тогда же милорд Монтегю стал графом Галифаксом, заменив милорда Годольфина на посту государственного казначея. Прошло еще несколько дней, прежде чем у меня появилась возможность спросить у Ньютона, как продвигается наше расследование убийств Даниеля Мерсера и мистера Кеннеди. Пока я болел, Ньютон отказывался говорить со мной на эти темы.

– Что касается шифра, – сказал Ньютон, – то должен признаться, что не сумел его разгадать. Мне необходимы новые сообщения, чтобы выяснить, какая численная структура лежит в его основе. Мистер Бернингем умер. Несмотря на все попытки тюремной девки его вылечить, яд сделал свое дело. Вполне возможно, что она не слишком тщательно выполняла мои указания. Наверняка ей показалось безумием кормить человека кусочками угля. Однако Бернингем мог бы выжить. Я просил мистера Хэмфри Холла приглядывать за деятельностью графа Гаэтано и доктора Лава, однако он не заметил ничего интересного, если не считать того, что Хук продолжает иметь с ними дело. Я буду весьма огорчен, если мы слишком поздно раздобудем доказательства того, что именно они убили Мерсера и Кеннеди: негодяи успеют погубить если не самого Хука, то его репутацию уж наверняка. Что касается сержанта Роэна и майора Морнея, то за ними следили двое наших агентов. Выяснилось, что майор, как и сержант, является гугенотом, как впрочем, и кое-кто еще в Тауэре – служащие Монетного двора и военные из Управления и гарнизона. Естественно, я и раньше знал, что Джон Фокьё, заместитель директора Монетного двора, тоже гугенот. А вот вероисповедание остальных оказалось для меня сюрпризом.

– Говорят, – заметил я, – что гугенотов в Лондоне не меньше, чем католиков. Что-то около пятидесяти тысяч человек.

– Центр их сообщества находится в церкви, что на Треднидл-стрит, – сказал Ньютон.– Некоторые посещают церковь братьев-августинцев в Сити. Другие – французскую конформистскую церковь Савой в Вестминстере. Но все гугеноты из Тауэра, работают ли они на Монетном дворе, в гарнизоне или в Управлении артиллерийского снабжения, посещают французскую церковь Ла Патенте в Спиталфилдс, где многое вызывает у меня восхищение, поскольку эти гугеноты отвергают догмат Троицы, а это всегда было близко мне. И все же они ведут себя как заговорщики. Мне пришлось заявить, что я считаю Христа обычным человеком, никогда, впрочем, не грешившим, чтобы мне разрешили присутствовать на службе. Они ужасно боятся шпионов, и у них есть на то причины. Мне не раз приходилось слышать, что среди них немало тайных папистов. Мои агенты это подтверждают, но их доклады основаны лишь на собственных невежественных измышлениях: наши агенты полагают, что все французы немного ненормальные.

– У меня такое же мнение, – заявил я.– Конечно, мне известно, что многие гугеноты сражались за короля Вильгельма во время битвы при Бойне, в том числе и генерал Рувиньи. Но я должен признать, что не совсем понимаю причин, по которым их преследуют. И почему их так много в Англии.

– Вы ведь слышали о Варфоломеевской ночи? – возразил Ньютон.

– Да, слышал, – сказал я.– Но не смогу рассказать, что тогда произошло.

Ньютон покачал головой.

– Мне казалось, что обстоятельства резни известны всем протестантам. И как только теперь учат истории? – Он вздохнул.– Что ж, позвольте мне рассказать, что тогда произошло. Ночью двадцать четвертого августа тысяча пятьсот семьдесят второго года большое число протестантов собралось в Париже, чтобы увидеть гугенота Генриха Наваррского, будущего французского короля и деда нынешнего, женатого на Маргарите из католического королевского рода Валуа. Предатели Валуа решили, что им представилась превосходная возможность уничтожить протестантство во Франции. В ту ночь в Париже было убито десять тысяч человек, и еще больше в провинциях; считается, что всего погибло семьдесят тысяч гугенотов. Католики убивали протестантов. Многие гугеноты попытались найти спасение в Англии.

– Но тогда шел тысяча пятьсот семьдесят второй год. За прошедшие годы гугеноты должны были стать настоящими англичанами, верно?

– Генрих Наваррский остался жив, а со временем стал королем Франции. Позднее был издан Нантский эдикт о свободе вероисповедования. Но десять лет назад он был отменен указом внука Генриха Наваррского, и гугеноты вновь хлынули в Англию. Теперь вам понятно?

– Да, теперь я понял. Но меня удивляет, что в Тауэре так много гугенотов. Почему до сих пор на Монетном дворе служит несколько гугенотов? Мне кажется, здесь должны работать лишь англичане.