народ! Не люди, а воробьи. «Постоим, постоим», – а пришло дело, все под застреху[19]. Так-то воробьи против ястреба собирались: «Не выдавать, не выдавать, постоим, постоим!» А как налетел, всё по крапиве. Так-то и ястреб ухватил, какого ему надо, поволок. Выскочили воробьи: «Чивик, чивик!» – не досчитываются одного. «Кого нет? Ваньки. Э, туда ему и дорога. Он того и стоит». Так-то и вы. Не выдавать, так не выдавать! Как он взялся за Сидора, вы бы сгрудились, да и покончили. А то: «Не выдавать, не выдавать, постоим, постоим!» – а как налетел, так и в кусты.

Стали так говорить чаще и чаще, и совсем собрались мужики уходить приказчика. Повестил на страстной приказчик мужикам, чтобы готовились на святой барщину под овёс пахать. Обидно это показалось мужикам, и собрались они на страстной у Василья на задворке и опять стали толковать.

– Коли он бога забыл, – говорят, – и такие дела делать хочет, надо и вправду его убить. Пропадать заодно!

Пришёл к ним и Пётр Михеев. Смирный был мужик Пётр Михеев и не шёл в совет с мужиками. Пришёл Михеев, послушал их речи и говорит:

– Грех, вы, братцы, великий задумали. Душу погубить – великое дело. Чужую душу погубить легко, да своей-то каково? Он худо делает – перед ним худое. Терпеть, братцы, надо.

Рассердился на эти речи Василий.

– Заладил, – говорит, – одно: грех человека убить. Известно – грех, да какого, – говорит, – человека? Грех человека доброго убить, а такого собаку и бог велел. Собаку бешеную убить надо, людей жалеючи. Не убить его – грех больше будет. Что он людей перепортит! А мы хоть и пострадаем, так за людей. Нам люди спасибо скажут. А слюни-то распусти, он всех перепортит. Пустое ты, Михеич, толкуешь. Что ж, разве меньше грех будет, как в Христов праздник все работать пойдём? Ты сам не пойдёшь!

И заговорил Михеич.

– Отчего не пойти? – говорит. – Пошлют, и пахать поеду. Не себе. А бог узнает, чей грех, только нам бы его не забыть. Я, – говорит, – братцы, не своё говорю. Кабы нам показано было зло злом изводить, так бы нам и от бога закон лежал; а то нам другое показано. Ты станешь зло изводить, а оно в тебя перейдёт. Человека убить не мудро, да кровь к душе липнет. Человека убить – душу себе окровенить. Ты

думаешь – худого человека убил, думаешь – худо извёл, ан глядь, ты в себе худо злее того завёл. Покорись беде, и беда покорится.

Так и не договорились мужики: разбились мыслями. Одни так думают по Васильевым речам, другие на Петровы речи соглашаются, чтобы не заводить греха, а терпеть.

Отпраздновали мужики первый день, воскресенье. На вечер приходит староста с земским с барского двора и сказывают – Михаил Семёныч, приказчик, велел назавтра наряжать мужиков, всем пахать под овёс. Обошёл староста с земским деревню, повестил всем назавтра выезжать пахать, кому за реку, кому от большой дороги. Поплакали мужики, а ослушаться не смеют, наутро выехали с сохами, принялись пахать. В церкви благовестят к ранней обедне, народ везде праздник справляет, – мужики пашут.

Проснулся Михаил Семёныч, приказчик, не рано, пошёл по хозяйству; убрались, нарядились домашние – жена, дочь вдовая (к празднику приехала); запряг им работник тележку, съездили к обедне, вернулись; поставила работница самовар, пришёл и Михаил Семёныч, стали чай пить. Напился Михаил Семёныч чаю, закурил трубку, позвал старосту.

– Ну что, мол, поставил мужиков на пахоту?

– Поставил, Михаил Семёныч.

– Что, все выехали?

– Все выехали, я их сам расставлял,

– Расставить-то расставил, да пашут ли? Поезжай посмотри, да скажи, что я после обеда приеду, чтоб десятину на две сохи выпахали, да чтоб пахали хорошо! Если огрех найду, я на праздник не посмотрю!

– Слушаю-с.

И пошёл было староста, да Михаил Семёныч вернул его. Вернул его Михаил Семёныч, а сам мнётся, хочет что-то сказать, да не знает как. Помялся, помялся, да и говорит:

– Да вот что, послушай ты ещё, что они, разбойники, говорят про меня. Кто ругает и что говорит – всё мне расскажи. Я их, разбойников, знаю, не любо им работать, только бы на боку лежать, лодырничать. Жрать да праздновать – это они любят, а того не думают, что пахоту пропустишь, опоздаешь. Так вот ты и отслушай от них речи, кто что скажет, всё мне передай. Мне это знать надо. Ступай да смотри всё расскажи, ничего не утаивай.

Повернулся староста, вышел, сел верхом и поехал к мужикам в поле.

Услыхала приказчица мужнины речи с старостой, пришла к мужу и стала его просить. Приказчица была женщина смирная, и сердце в ней было доброе. Где могла, усмиряла мужа и застаивала перед ним мужиков.

Пришла она к мужу и стала просить.

– Друг ты мой, Мишенька, – говорит, – для великого дня, праздника господня, не греши ты ради Христа, отпусти мужиков.

Не принял Михаил Семёныч жениных речей, только засмеялся на неё.

– Али давно, – говорит, – по тебе плётка не гуляла, что ты больно смела стала, – не в своё дело вяжешься?

– Мишенька, друг ты мой, я сон про тебя видела нехороший, послушай ты меня, отпусти мужиков!

– То-то, – говорит, – я и говорю: видно, жиру много наела, думаешь, и плеть не проймёт. Смотри!

Рассердился Семёныч, ткнул жену трубкой с огнём в зубы, прогнал от себя, велел обед подавать.

Поел Михаил Семёныч студню, пирога, щей со свининой, поросёнка жареного, лапши молочной, выпил наливки вишнёвой, закусил сладким пирогом, позвал кухарку, посадил её песни играть, а сам взял гитару и стал подыгрывать.

Сидит Михаил Семёныч с весёлым духом, отрыгивается, на струнах перебирает и с кухаркой смеётся. Вошёл староста, поклонился и стал докладывать, что на поле видел.

– Ну что, пашут? Допашут урок?

– Уж больше половины вспахали.

– Огрехов нет?

– Не видал, хорошо пашут, боятся.

– А что, разборка земли хороша?

– Разборка земли мягкая, как мак рассыпается.

Помолчал приказчик.

– Ну, а что про меня говорят, – ругают?

Замялся было староста, да велел Михаил Семёныч всю правду говорить.

– Всё говори, ты не свои слова, а ихние говорить будешь. Правду скажешь, я тебя награжу, а покроешь их, не взыщи, выпорю. Эй, Катюша, подай ему водки стакан для смелости.

Пошла кухарка, поднесла старосте. Поздравил староста, выпил, обтёрся и стал говорить. «Всё одно, – думает, – не моя вина, что не хвалят его; скажу правду, коли он велит». И осмелился староста и стал говорить:

– Ропщут, Михаил Семёныч, ропщут.

– Да что говорят? Сказывай.

– Одно говорят: он богу не верует.

Засмеялся приказчик.

– Это, – говорит, – кто сказал?

– Да все говорят.