Вернувшись снова в его канцелярию, я обратился к Бойцову.

Этот тип был лет тридцати пяти, с крайне наглым лицом и тем характерным выражением на нем, что присуще часто русским недоучкам, превратившим свою голову в свалочное место полупрочитанных и наполовину понятых брошюр, памфлетов и прокламаций.

— Одевайтесь, Бойцов. Вы арестованы! — сказал я ему.

— Это же по какому праву? — запальчиво ответил он.

— Да без всякого права, а просто арестованы да и только!

— Нет, вы извольте сказать, на основании какой такой статьи уголовного уложения 1903 года?

— Вы уголовное уложение бросьте! Я — начальник сыскной полиции, подозреваю вас в крупном мошенничестве, а потому нахожу нужным арестовать вас. Поняли?

— Это чистый произвол, бюрократические замашки, вопиющее насилие!

Я велел позвать двух городовых, и Бойцов был препровожден в сыскную полицию. Здесь он продолжал держать себя так же вызывающе и дерзко: отрицая всякую вину, возмущаясь незаконным якобы арестом и требуя немедленно лист бумаги для подачи жалобы прокурору.

— Вам какой лист: большой или маленький? — спросил я иронически.

— Все равно! — ответил он сухо.

— Прокурору вы пишите — это ваше право. Но, быть может, вы вспомните, куда ушла ассигновка, вашим почерком выписанная на корешке, в сумме десять тысяч рублей? Представьте, какая странность: в Губернском казначействе такого номера ассигновки не предъявляли.

Но эта улика не смутила нахала.

— Разве я могу помнить все ассигновки? Да, наконец, если и вышла путаница, ошибка, — нельзя же за это сажать людей под замок!

Продержав безрезультатно Бойцова сутки, я снова призвал к себе того же Леонтьева.

— Придется, видимо, Леонтьев, вам сесть на пару дней.

— Что же, господин начальник, дело известное, — не впервой!

— Да, но на этот раз вам придется вести себя крайне тонко. Бойцов — «стреляная птица», малейшая шероховатость — и дело испорчено!

— Постараюсь, господин начальник!

— Вот что. Я думаю, вам лучше всего накинуться на него с руганью и упреками, обвиняя его в вашем аресте. Сошлитесь на недавнюю встречу в трактире и на слежку, что была, очевидно, установлена за ним и встречаемыми им приятелями. Поняли?

— Так точно, понял!

Леонтьев разыграл свою роль превосходно. Из слов подслушивавших агентов и из его позднейшего доклада картина представлялась таковой. Леонтьев, посаженный в камеру и завидя в ней Бойцова, с места в карьер на него набросился и принялся ругаться:

— Сволочь ты этакая! Будь тебе неладно! И тоже из-за всякой скотины страдай! Только что наладилось с местом, так — на тебе, теперь из-за эдакого г… лишаться всего! Отвечал бы сам за свои паскудства, а то честных людей втравливаешь, анафема этакая!

Огорошенный Бойцов принялся не то оправдываться, не то успокаивать расходившегося коллегу по несчастью:

— Да ты что орешь зря? Я-то тут при чем?

— При чем?! — злобно передразнил Леонтьев. — А при том, что раз за собой знаешь грех, так не подходи на улице к людям! Чай, не маленький — знаешь, что шпики следят за тобой, чертова твоя голова!

— Вот чудак-человек! И греха за мной нет, да и о слежке ничего не знаю!

— Да, теперь рассказывай! Пой Лазаря! Поди, хапнул хорошенько, а то и убил кого! Не зна-а-а-л!..

Поругавшись еще с добрый час, утомленный Леонтьев заснул.

Прошло два дня. На третий Леонтьев, отпросясь «до ветру», явился ко мне в кабинет.

— Ну, как дела? — спросил я его.

— Трудно пришлось, господин начальник! Два дня крепился подлец, да, наконец, уверовал в меня. И вот только часа три назад просил о следующем: «Тебя, — говорит, — наверное, скоро освободят, так не откажи, пожалуйста, сходить к моей тетке. Старуха живет в кухарках у помощника ректора университета. Скажи ей, что если ее потребуют в полицию, так чтоб она не говорила о том, что я ей племянник и навещал ее недавно. А за твою услугу я дам тебе адрес моего хорошего приятеля и записку к нему, по которой он выдаст тебе двадцать пять рублей. А ежели хорошо исполнишь поручение, то и еще двадцать пять. Я не раз выручал его из беды, и он мне теперь не откажет в этих деньгах…

— Ладно, — сказал я, — пятьдесят рублей деньги немалые; а только как же пронесу я твою записку, ведь при выходе обыскивают?

— Ну, это пустяки! Записочка небольшая, засунь ее куда-нибудь, хоть под мышку, а то и в рот.

— Прекрасно, Леонтьев! Отправляйтесь к старухе немедленно.

Леонтьев отправился и исполнил поручение, добавив еще, от себя, чтобы последняя не говорила об оставленной ей племянником при последнем посещении вещи.

На следующий день я вызвал к себе старуху. Она явилась, ведя за руку пятилетнюю внучку. Это была древняя старуха, на вид лет восьмидесяти, но еще довольно бодрая. Не успев выслушать вопроса, она, как ученый попугай, затараторила:

— Никакого Андрея Бойцова я не знаю, никакой Андрей ко мне не приходил, никаких вещей не оставлял.

В это время девочка прошептала:

— А как же, бабушка, ты говоришь, что дядя Андрей не заходил, а он ведь недавно был?

Я схватил девочку на руки и унес в соседнюю комнату, дал ей карамелей и спросил:

— Когда же был дядя Андрей?

Девочка, испугавшись, долго молчала, но потом, успокоившись, рассказала, что дядя Андрей недавно был и оставил бабушке узел.

— Куда же бабушка девала узел?

— Не знаю, — отвечала она. Большего от нее добиться не удалось.

Я вернулся с ней в кабинет.

— Да вы, барин, не слушайте ее, ведь она дите, ангел, можно сказать, Божий, — пропела сладко старуха и тут же, пригрозив кулаком девочке, злобно промолвила: — Ишь, постреленок паршивый! Ужо я тебя!..

— И не стыдно вам, право! Вы одной ногой уже в могиле стоите, а на душу грех такой принимаете! Ведь племянник-то ваш человека зарезал, а ограбленные деньги снес к вам спрятать! Вот и девочка говорит, что узел-то у вас.

— Что вы, что вы, барин?! Господь с вами!.. Да стала бы я потрафлять убивцу?!