— Господин начальник, прикажите перевести меня в сыскную. Мне поговорить с вами надобно.

Я повернулся и, ничего не ответив, вышел, приказав, однако, перевести Ваську.

Бедный Муратов оказался убитым двумя пулями в грудь. Грустно мне было на третий день следовать за гробом мужественного сослуживца, а еще грустнее — видеть слезы его вдовы и осиротелых детей. Не без негодования собирался я приступить к допросу убийцы Муратова, но при появлении его в моем кабинете и при первых словах, им произнесенных, чувство гнева стало во мне утихать, уступая место сначала некоторому любопытству, а затем, пожалуй, и чувству (да простит мне покойный Муратов!) некоторой симпатии.

Обычно принято думать, что злодей, имеющий на душе ряд убийств, должен внешностью своей непременно отражать это Божеское проклятие, эту каинову печать. На самом деле ничуть не бывало: среди закоренелых преступников явно дегенеративные типы встречаются, пожалуй, не чаще типов обычных, и нередко в числе злодеев попадаются даже и люди приветливой внешности, с кроткой, симпатичной улыбкой и очень часто с невинно-детским выражением чуть ли не ангельских глаз.

Васька Белоус был из числа последних. Красавец собой, богатырского роста и телосложения, чрезвычайно опрятный и, если хотите, по-своему элегантный, он положительно чаровал своей внешностью. Гордо посаженная белокурая голова с приятным лицом, серыми большими глазами, орлиным носом и густыми, пушистыми усами — такова была его внешность. Вошел он ко мне в кабинет в поддевке, ловко накинутой на богатырское плечо, в высоких, смазаных сапогах, в стальных наручниках, — словом, ни дать ни взять, пойманный «молодец-удалец» из старой русской былины.

Это впечатление было настолько сильно, что я неожиданно для самого себя впал в какой-то чуть ли не эпический тон.

— Ну, Васька, погулял — и будет! Пора и ответ держать! Не криви душой, рассказывай все по совести, не скрывай думушки заветной!

— Это точно, господин начальник! Ничего не скрою, все расскажу. Умел молодец гулять — умей и ответ держать.

— Что же ты, Васька, письма разные писал? Крови, мол, человеческой не проливаю, а на деле: сколько головушек сокрушил?

— Нет, господин начальник, писал я правду: капли крови зря не пролил да и проливать своим товарищам не дозволял.

— А как же пристав, вдова в Люберцах, Шагов?

— Это не зря: господина пристава я застрелил за то, что он к Пашке лез силой со срамными предложениями. А Пашку мою я люблю больше жизни. С генеральшей в Люберцах, право, грех вышел: не хотел я убивать ее, да не стерпел.

— Что же ты не стерпел?

— Да, как же, господин начальник? Забрались мы ночью к ней в квартиру. Я — в спальню, она спит. Только что успел забрать часы да кольцо со столика у кровати, как вдруг в полупотемках задел графин с водой; он бух на пол! Генеральша проснулась, вскочила, разобиделась да как кинется, да мне в морду, раз-другой… Ну, я не стерпел обиды и убил за оскорбление. Убивать-то не хотел, а выстрелил больше для испугу, да вот на грех угодил в убойное место.

— А Шагова?

— Этому молодцу туда и дорога! Не насильничай и не похваляйся этим! Не желаю, чтобы про Ваську Белоуса слава дурная ходила… Он не убийца и не насильник! Людей зря не мучит!

— Ну, ладно, Васька! Будь по-твоему! Но как же ты Муратова, моего бедного Муратова, не пощадил? Ведь посмотри на себя: в тебе сажень косая в плечах, а Муратов был слабым, хилым человеком, к тому же и безоружным? Ну, ты бы его пихнул хоть, стряхнул бы с себя, зачем же было убивать его?

Васька глубоко вздохнул.

— Да, господин начальник, признаюсь, подло я с ним поступил! Да и сам понять не могу, что за вожжа мне под хвост попала? Взглянул я на него, и такая злость меня разобрала! Да и испугался я за волю мою — волюшку. И, не долго думая, взял да и выпалил. А теперь и вспомнить горько. Позвольте мне, господин начальник, повидать их жену и сироток. Я в ногах у них валяться буду, прощенья вымаливать!

— Валяться ты-то будешь! Да что толку в том? Мертвого не воскресишь!

— Это точно! — и Васька еще глубже вздохнул.

Подумав, я сказал:

— Что ж, Васька, плохо твое дело! Ныне в Московской губернии усиленная охрана, пристав Белянчиков — лицо должностное, не миновать тебе виселицы!

— Так, что ж, господин начальник? Оно и правильно будет. Таких людей, как я, и следовает вешать по закону. От таких молодцов, как мы, один лишь вред да неприятность, а пользы никакой.

— А жаль мне тебя все-таки, Васька! Ты вот и каешься, не запираешься, а хлопочи за тебя — не хлопочи — пожалуй, не поможет!

— Да вы и не хлопочите, господин начальник: незачем! Зря! Ну, сошлют меня, скажем, на каторгу, — я сбегу оттуда да и примусь за старое. Раз человек дошел до точки — ему уж не остановиться. Шабаш! Как вы его не ублажайте, а его все на зло тянет. Нет, господин начальник! Премного вам благодарны, а только уж вы не беспокойте себя, не хлопочите, не оскорбляйте своего сердца! Вешать меня следовает, и кончину свою я приму без ропота! Об одном я вас только очень прошу. Я расскажу вам все, ничего не утаю, назову всю сволочь, со мной орудовавшую, вешайте, убивайте, уничтожайте ее, так как без меня, без удержу моего, они таких делов натворят, что и небушку станет жарко! Одно лишь скажу вам, господин начальник, как перед Истинным, хотите — верьте, хотите — нет, а Пашка моя во всех злодействах моих — не участница! И уж вы, пожалуйста, не сомневайтесь, не задерживайте ее!

В это время вошедший надзиратель доложил мне тихонько, что в сыскную полицию явилась какая-то молоденькая девчонка, назвалась Пашкой, просит арестовать ее и посадить с Белоусовым.

— Позовите ее сюда! — сказал я.

Надзиратель вышел.

— А ведь Пашка пришла, — сказал я Ваське.

— Я знал, что придет. Она ведь меня любит! — не без гордости ответил он.

Дверь раскрылась, и в кабинет робко вошла девушка, по типу цыганка. Матовая кожа, коралловые губы, огромные черные глаза.