Пабло – старик в тяжелых очках на носу, что торчит килем на его маленьком лице. Сидит на крыльце, в дверном проеме. Подхожу, здороваюсь, он внимательно смотрит на меня, скрестив на худых коленях руки, и вдруг смеется беззубым ртом. Встает, снимает бейсболку, разглаживает ладонью остатки волос, впиваясь длинными ногтями, натягивает кепку опять на голову. Обнимает меня, хлопая по спине, заводит в дом.

Темная комната выкрашена синей краской, на стене несколько распятий, портрет дочери и его, Пабло, но моложе и в других очках. Там же фотография Ростроповича, сделанная на концерте здесь, в Гаване. Ростропович у стены в граффити словно удерживает виолончель, чтобы та не упала. Дальше целая галерея: Бетховен, Лист, Чайковский, Малер, а за ними газетный Обама. В центре – пятно от картины, которая когда-то здесь была, но теперь это только пятно на стене с гвоздем. Эту картину Пабло продал в прошлом году. Все в пленке рыжей пыли, похожей на ржавый налет. Он проводит по картинкам кривым пальцем, оставляя след. Пабло смеется и манит меня в спальню. Открывает перекошенную дверь платяного шкафа, подмигивает и достает отретушированную фотографию Нормы Джин, когда она еще не стала Мэрилин Монро и не отрезала себе кончик носа, а весело лежит на оранжевом фоне, обнаженная, розовая. Пабло щелкает языком и поднимает вверх большой палец.

– Бетифуль голь, бетифуль голь, бетифуль голь[9], – выдыхает он, качая головой. Вытирает рукавом стекло и убирает картинку в шкаф, на ее законное место, где она стоит с самой революции. Аккуратно и бережно, как уложил бы саму Мэрилин. Кроме нее в шкафу стоят кожаные желтые туфли с язычком в мелкую дырку, висит пара рваных рубах, штаны, темно-синяя грубая куртка, какие-то газетные свертки – и все в той же ржавой пыльце. Весь дом в ней. Интересно, что это. Может быть, глина?

Рядом со шкафом кровать – вернее, сколоченный из фанерных кусков подиум размером в три сбитых вместе гроба. Матраса нет, только затертое одеяло и подушка без наволочки, серо-рыжая, никогда не стиранная, просто мешок с песком. Думаю, у Пабло болят кости, на нем так мало мяса и жира, что он бьется о кровать, ночью, вспоминая о жене, которая сбежала во Флориду, или когда думает о Мэрилин, которая всегда ждет его в шкафу. У изголовья стоит странное сооружение в проводах и с большим тумблером выключателя на тонкой ноге. Пабло показывает, как оно работает. Это торшер. Он сделан из лампы дневного освещения, все еще соединенной с куском облицовочной панели потолка какого-то государственного учреждения. В примыкающей к спальне комнатке – мастерская. Она и есть источник оранжевой пыли. Там Пабло точит сувениры – кресты с прикованными к ним Спасителями и выжженными под ними четырьмя буквами – INRI.

Иисусы у Пабло из пальмы, они похожи на гвозди с круглыми головками, где ножки складываются на манер циркуля. Шкурка и рашпиль стачивают эту яркую пыль, она разлетается, окрашивая все, что есть в этом доме, в цвет шафрана.

У окна стол, на нем стопочками разложены бумажки и вырезки из газет, там же очки в самодельной оправе, два обглоданных карандаша, сломанная шариковая ручка и остро заточенные палочки разной длины. Окна без стекол, со ставнями, сколоченными из деревянных обрезков. Межкомнатных дверей нет, а закуток кухни выходит в огрызок внутреннего двора, где стоят велосипед без колес, ржавый каркас неизвестного станка и кресло, выпиленное из целого ряда таких же затрапезных кресел, сбитых вместе, со вспоротой дерматиновой обивкой.

Куртка Пабло, брюки и даже шея тоже в оранжевой пыли. Я хочу его сфотографировать. Он приносит другие очки. Эти прислала ему дочь из Флориды всего пятнадцать лет назад. Они перекрывают все его высохшее лицо, съезжают с носа под тяжестью толстых стекол. Пабло топчется на месте, словно боится приклеиться к полу, качается, переваливается с одной ноги на другую. Ложкой из стакана торчит его голова из воротника. Подбородок в отсутствие зубов запал, кожа складками присохла к черепу, глаза помутнели. Фотография сделана.

Мы возвращаемся в мастерскую. Пабло подмигивает мне, открывает дверцу одного из шкафов и достает оттуда потертую коробку. Открывает ее с гордостью и показывает мне. В коробке лежит американская дрель компании “Хакстейбл” в красном металлическом корпусе. Он с любовью гладит ее по пухлому боку. На внутренней стороне коробки его рукой написано: 1960 год, цена двадцать один доллар США. Перекладывает дрель мне в руки и выходит, оставив открытым ящик.

В шкафу, в глубине открытого ящика, откуда Педро достал дрель, лежит газетный сверток с фотографией Фиделя. Я беру себе сверток, засовываю во внутренний карман куртки, а коробку с дрелью кладу на место.

Скоро возвращается Пабло, мы еще раз обнимаемся. Он провожает меня на улицу. А сам садится на пороге там, где сидел.

Возвращаюсь к себе. В комнате совсем темно. Слышно, как на кухне поет Гладис. Пахнет паленой курицей. Говядину я попросить не решилась – на нее государственная монополия. Аккуратно достаю ТТ, потом сверток от Пабло. Разворачиваю. Прикручиваю самодельный глушитель к пистолету. Сделано неплохо, но с ним чуть сложнее, довольно тяжелая штука получается. Пробую на вес, держа двумя руками. Да уж. Отвинчиваю глушитель, опять завертываю в Фиделя и кладу в чемодан. Гладис кричит что-то про ужин. Пистолет на спину. Тащусь на кухню. Слава богу, проголодалась. Курица даже ничего. Юкку не беру. Но Гладис все равно довольна. Наливает мне в стакан колы и смотрит в сторону бутылки с ромом. Я киваю, и мы выпиваем Cuba Libre с ней вдвоем. Пьем молча, улыбаемся друг другу Потом она говорит фразу, будто из фильма Джармуша: Parece que no hablas español?[10] Мы обе смеемся, и с нами смеется девушка с ромовой этикетки Mulata de Cuba. В клуб 18/30 пойду завтра, а сегодня нужно еще отдохнуть. На Гладис шерстяной костюм. Зима в этом году в Гаване холодная. Сегодня градусов тринадцать, не больше. Я спрашиваю Гладис про дополнительное одеяло, показываю на пальцах, коверкаю французские слова. Она смеется, подливает мне рома, потом звонит по телефону. Минут через десять со стороны двора в кухню заходит молодой человек с большими, широко посаженными глазами, здоровается и проносит мне в комнату скомканное одеяло.

– Бенито! – Гладис подмигивает и кивает парню в спину.

Тот скоро возвращается, включает музыку и под хохот Гладис, смешно виляя задом, приглашает меня на сальсу. Я отказываюсь, Бенито настаивает, я показываю на ром, потом изображаю, как кружится моя голова, оказывается, он вполне сносно, только очень шепеляво говорит по-английски – тогда я говорю, что много выпила, а сама представляю, как округлятся его и без того большие глаза, если он нащупает на моей спине металлический корпус ТТ. Но без оружия я ходить не хочу. На хвосте вроде никого нет, но кто знает. Здесь нужно надеяться только на себя – и больше ни на кого. Иначе крышка. Иначе мне никогда этого не сделать.