— Подожди, остановись… вижу, ты хочешь помочь деревне, больше того, ты обязан помочь ей, потом задешево продать дома людям, которые жаждут этого, и тому подобное… но зачем бросаться продавать все? Кроме того, а что дальше? Ты окажешься с кучей денег вместо земель, что будешь делать с деньгами?

— Раздам.

— Кому?

— Да кому угодно. Совету Лэкслинденского сельского округа, «Шелтеру»[38], «Оксфаму»[39], Национальному фонду собраний произведений искусства, тебе, тому парнишке с золотыми волосами…

— Мне?

— Да, на финансирование следующей Миссии, или как она там называется. Почему нет? Ты мог бы распорядиться деньгами, не так ли?

— Да, но…

— Разве тебе не ясно, что я просто хочу избавиться от всего этого?

— Прекрасно, и, наверное, тебе стоит избавиться от многого из твоей собственности, но не думаю, что следует продавать дом и…

— Да почему же? Чем он так ценен, что ты его защищаешь? Тем, что чертовы Маршалсоны жили в Холле аж со времен?..

— Не при жизни твоей матери. И еще… да, я удивлен… дом, где прошло твое детство…

— Катон, меня сейчас стошнит! Дом, где прошло мое детство! Я ненавижу свое детство, большинство людей ненавидят. Тебе Пеннвуд не безразличен?

— Ну, не совсем… но мне было бы приятно когда-нибудь видеть, как Колетта живет там с мужем и детьми.

— Колетта с… Катон, ты меня поражаешь, я-то ждал, ты одобришь мое решение.

— Ты должен считаться с матерью.

— Почему это?

— Потому что она твоя мать.

— По-моему, для нее есть только один сын.

— Сомневаюсь. И мне кажется, ты слишком одержим своей идеей, не отдаешь себе настоящего отчета в том, что делаешь. Почему бы не повременить?

— Потому что могу передумать.

— Вот видишь!

Генри сидел, все так же подавшись вперед. На влажных губах таинственная улыбка. Протянув руку, он коснулся черной сутаны, погладил.

— Да, но разве не понимаешь? Я знаю, что теперь живу по правде. Знаю.

— Все это так бесповоротно, так разрушительно…

— Да, разрушительно. Но бывают полезные разрушения, Катон. Скажу тебе, ты поразил меня. Ты праведник, священник, у тебя нет никакой собственности, но, похоже, в глубине души у тебя по-прежнему живет старое иррациональное уважение к собственности.

— Возможно… мне все равно, живет или нет, в конце концов, есть собственность и собственность. Я просто чувствую, что ты разрушаешь ради разрушения и, если даже сознаешь это, позже будешь сожалеть…

— Я сказал, что, если не продам сейчас, могу передумать. А это другое. Катон, я не хочу позволить себе стать человеком, который переменит решение, не хочу, чтобы не я владел собственностью, а она мной, не хочу, чтобы она развратила меня, не хочу посвящать ей всю жизнь.

— Не вижу, почему тебе нужно будет посвящать ей всю твою жизнь. Ты мог бы преподавать в Эдинбурге историю искусства. Мог бы даже вернуться в Америку.

— Нет. Если она останется, она завладеет мной. Я не желаю становиться таким, как Сэнди, вроде плейбоя, содержащего шлюху в квартире, и…

— Не представляю, чтобы Сэнди содержал шлюх!

— Нет, это я так, для примера. Я имею в виду вообще какого-нибудь никчемного собственника-хлыща с яхтой, гоночной машиной, суетящегося вокруг моих растений и деревьев…

— Но, Генри, почему ты обязательно должен стать таким?

— Моя мать живет в каком-то феодальном выдуманном мире. Все это фальшиво, лживо, и я собираюсь разнести это в пух и прах.

— Думаю, нужно быть полегче с разрушением жизни людей. Лучше сосредоточиться на собственной. Есть сотни вещей, которые ты можешь осуществить в имении. Почему не пойти на компромисс? В обладании собственностью есть даже своего рода праведность, работай над ней, улучшай, развивай…

— Странно слышать, как ты предлагаешь сотворить кумира из материальных благ! Нет, я ненавижу сам этот чертов уклад, ненавижу и не собираюсь становиться частью его. Не сказал ли Иисус: «Продай имение твое, и раздай нищим»?[40]

— Да, но послушай, учти свои побуждения.

— Он не сказал, что делать это надо из высших побуждений.

— Не сказал, но Он подразумевал, что побуждения важны.

— Когда это?

— Когда женщина «разбила сосуд мира драгоценного»[41].

— Он просто отвечал скупым. И он не говорил ей, как ты говоришь: подожди, подумай, эта вещь ценная…

— Значит, признаешь, что твои побуждения нечисты?

— Не могу я разбираться в них. Конечно, они сложны.

— Тобой движет желание отомстить.

— Кому?

— Матери. Отцу. Сэнди.

— Определенное удовлетворение я буду испытывать, — сказал Генри, — не отрицаю.

Он поджал ноги и смотрел на Катона, как кот, возбужденный, загипнотизированный собой.

— Не делай этого. Это преступление. То, ради чего ты это делаешь, — преступление.

— Наверное. Но моя вина не скажется на деньгах. Деньги чисты.

— У тебя есть долг по отношению к матери.

— Разве у тебя нет долга перед своим отцом?

— Ты доставишь ей страдания.

— Ты недооцениваешь ее. Она оправится и станет бичом Диммерстоуна.

— И так или иначе погубишь себя.

— Я спасаю себя. Мать и имение вместе выжмут из меня все соки.

— Ты хочешь уничтожить прошлое. Необходимо повременить.

— Я не в силах ждать, Катон, и не стану. Я освобожусь от этого бремени. Господи, Катон, ты ведь оставил мир, почему я не могу?

— Ты отнюдь не призван к тому, к чему призван я.

— Это похоже на духовную гордыню.

— Ты исполнен ненависти. Я чувствую ее, она бьет, словно током.

— Катон, я не верю в Бога, а ты веришь. Возможно, в этом-то все и дело. Не думаю, что в моей душе есть что-то подобное, о чем ты говоришь. Ничто не свидетельствует об этом. Конечно, в ней полно старого иррационального вздора вроде того, что любители копаться в дерьме выуживают на сеансах психоанализа. Мне все равно. Главное — поступить разумно и решить, как практически осуществить задуманное. Можешь ты это понять?