В комнате Мары матрас лежал на кровати. На полу валялся ком снятых простыней. Я поднял его, прижал к лицу и вдохнул их запах. Мне стало чуть легче.

Ужинать я отправился в блинную в Ламполе, как и в первый вечер, но в голове у меня бродили совсем другие мысли. Образ Мары потускнел, вытесненный образом долговязого тощего парня по имени Жан. Он походил на птицу, но на птицу с добрыми глазами. Он был мне братом, и он умирал. Я вспомнил, как он позвонил мне по телефону: «Слушай, у меня гениальная идея!» Ничего не скажешь – артист. Всех провел. На самом деле он всех нас обманул, зато какой праздник он нам подарил! Мы чудесно провели время на этом прекрасном острове, мы много и невинно смеялись, понятия не имея о твоей болезни. Целых пять дней мы наслаждались нашей дружбой, с рассвета до заката купались в эйфории, и между нами не проскочило ни одной фальшивой ноты. Но ты, Жан, о чем все эти дни думал ты? Просто радовался, пока возможно, что ты жив? Пока еще жив… Или жадно, всеми органами чувств, впитывал впечатления: звуки наших голосов и нашего смеха, вкус аппетитных блюд, которые мы ели, линии наших силуэтов на фоне неба? Неужели тебя ни разу не охватил ужас при мысли о том, что тебя ждет? Если да, я понимаю, как тебе было трудно. Может быть, время от времени тебя так и подмывало нам открыться? Ты сказал, что есть две вещи, о которых ты жалеешь, но, если честно, нет ли и третьей? Спроси я тебя, и ты ответишь: нет, больше я ни о чем не жалею, разве что о том, что все это скоро кончится.

Вечером я, как и в первый день, лег на диване под пледом, рассудив, что это будет логично: где все началось, пусть там и кончится. Уткнувшись взглядом в один и тот же фрагмент рисунка на обоях, я купался в тишине, которую вообще-то считаю своей союзницей, но примерно через час, устав от наплыва черных мыслей, встал, перебрался на второй этаж и улегся в большую кровать, где мы спали с Жаном.

Около трех часов ночи я проснулся, включил свет и взял книгу, но тут же чуть не подпрыгнул, снова услышав уже знакомый стук. Те же три удара: первый – громкий, второй и третий – более тихие, как будто стучавший сознательно придержал руку, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. После первого удара – тук – последовала короткая пауза, и сразу раздалось почти слитное тук-тук. Я застыл. Прошло минут двадцать, и стук повторился. На сей раз я вскочил, натянул штаны, сунул ноги в ботинки, схватил карманный фонарь и выскочил на улицу. У Пака горел свет. Я дошлепал до его участка, пробрался через горы хлама и крикнул: «Месье Пак? Вы дома?» Ответом мне была тишина. Я приблизился к освещенному окну, за которым, очевидно, находилась его спальня. «Месье Пак? Это ваш сосед». Мертвая тишина. Тут я сообразил, что зубы у меня стучат от холода – неудивительно, если учесть, что с неба падала мелкая ледяная морось, а я стоял в одной майке. Я побежал домой, пока не замерз до смерти.

Так завершился шестой и последний день нашей встречи.

Наутро я снова отправился к соседу. Он крикнул мне из-за закрытой двери, что с вечера его разбил радикулит, и он не может встать с постели. Ломает комедию? Обеспечивает себе алиби? Я спросил, не нужно ли отвезти его к врачу или, может быть, вызвать врача сюда? Он ответил, что ничего не надо, что это у него не в первый раз, и попросил положить ключи ему на стол. Я зашел в его берлогу, и с порога мне в нос шибануло смрадом немытых ног, капусты и псины – хотя собаки у него не было. Дверь в спальню была приоткрыта, но сунуться туда я не решился из страха обнаружить его лежащим на полу посреди кучи рыбьих костей, обглоданных птичьих скелетиков и, как знать, трупиков мелких грызунов, не говоря уже о других, еще более ароматных кучах.

– Вам точно не нужна помощь?

– Точно-точно! Чем вы мне поможете? Хотя… Можете вставить меня в свой следующий роман. Меня зовут Жозеф Пак.

– Договорились. Обязательно про вас напишу.

– И про радикулит?

– И про радикулит. Обещаю. Но я, пожалуй, кое о чем умолчу, чтобы вас не обидеть.

– Да ну? Это ни к чему. Валяйте, пишите все как есть.

– Даже про ваши ночные визиты?

– Чего?

– Вы ведь приходили к нам сегодня ночью? И вчера, и позавчера… Что вам было надо?

– Да никуда я не ходил. Зачем мне к вам ходить?

– Посмотреть на Мару.

– Это еще кто?

– Никто. Ладно, не обращайте внимания. Я кладу ключи на стол.

И я ушел, поняв, что мне, по всей видимости, так и не удастся раскусить этого типа.

Я сел на паром в 11:45. Как и в прошлую субботу, светило солнце, но народу было заметно больше. Пока паром отчаливал, я стоял возле леера, бросив сумку на пол, и смотрел на постепенно исчезающие из поля зрения изрезанные берега Уэссана. Я был уверен, что больше никогда не вернусь на этот остров.

Жан умер в конце ноября. Его похороны поразительно напоминали похороны его матери, скончавшейся двадцать один год назад. Та же деревня, тот же пронизывающий холод, те же облачка пара, вырывающиеся изо рта у произносивших прощальные речи. Не хватало только церковного отпевания: Жан не верил в Бога, и погребальная месса выглядела бы маскарадом. Зато на кладбище от желающих сказать надгробное слово не было отбою. Жена Жана и меня просила выступить («Ты же был его лучшим другом, Сильвер!»), но я отказался, потому что знал: я не смогу выговорить до конца ни одной фразы и попросту разревусь. Она меня поняла. Его отец, которому стукнуло восемьдесят пять, тоже был здесь. Он исхудал и ссутулился, его голову покрывала не по размеру большая меховая шапка. Увидев меня, он оторвался от группы людей, с которыми беседовал, подошел и крепко меня обнял. «Сильвер! Знаменитый Сильвер…» – взволнованно вымолвил он, повторив слова, сказанные мне пятьдесят лет назад, когда я забрался к нему в грузовик. Потом мы сидели в том же самом кафе – жизнь продолжалась. Мы вчетвером – Лурс, Люс, Мара и я – заняли один столик и заказали горячее вино. По-моему, точно за этим столиком мы сидели с Жаном, когда он признался мне, что тоже был влюблен в Мару. Я колебался: рассказывать им или не стоит, но в конце концов решил воздержаться. Это была его тайна, и он не давал мне разрешения делиться ею с кем бы то ни было. Ребята спрашивали, знал ли я там, на острове Уэссан, о болезни Жана. Я сказал им правду: Жан признался мне, что болен, только после их отъезда. Мы удивлялись собственной слепоте – никто из нас даже не догадался, что с ним неладно. Люс немного на него сердилась: зачем он нас обманул? Но Мара прекрасно его понимала. Она поступила бы точно так же. Лурс оценил его высокий артистизм: он до конца сохранил класс.

Когда настала пора прощаться, меня вдруг охватила тревога. Возникло чувство, что нельзя отпускать их просто так, что это неправильно. Невыносимо.

– Подождите!

Лурс и Мара, успевшие подняться, снова сели.

– Подождите… – Язык плохо меня слушался. – Я подумал, что мы… Что нам надо чаще видеться… Даже без Жана, хотя это он нас собрал. Я хочу сказать… В общем, не то чтобы надо прямо сейчас договориться, но… Я не предлагаю ничего планировать, но… Мы должны как-то…