— И евреи? — уточнил Борис Ильич.

Опять не ответил ему Сергей Иванович — в себя ушел.

— Ну, вот, — сказал он минут через десять, — выложил нам все и легче мне стало. Пойду.

И сделал, как и пообещал, ушел. Борису Ильичу, напротив, полегче не стало. Он кинулся к телефону и долго и путано названивал кому-то насчет погромов.

Следующий визит Сергей Иванович нанес своему соседу, грузчику Гаврилову, чья жена недели три назад мыла лестничную площадку, а Сергей Иванович поднимался пешком и… возжелал. Кроме него, никто об этом не: шал, но ведь и очищал-то Сергей Иванович себя, а не кого-то.

Гаврилов, страдая ясновидением, сразу определил, взглянув на Сергея Ивановича: «Занимать пришел, гнида».

Но когда прошли на кухню и сели на табуретки, Сергей Иванович неожиданно сказал:

— Заповедь есть «Не возлюби жены ближнего своего».

Гаврилов был бабник и с ходу тезис этот отверг:

— А ближний кто?.. Брат, отец, и все.

— Ты мне как брат, — просветленно сказал Сергей Иванович. Гаврилов отрекся от него.

— Мы все — братья, — настаивал Сергей Иванович. Но до Гаврилова не доходила эта простая истина, он угрюмо молчал.

— Жену я твою возжелал, — кривясь, сказал тогда Сергей Иванович.

Гаврилов успокоился, посмотрел на часы и сказал:

— Она часов в восемь будет.

И тут до него дошло что-то.

— А чего было-то? — спросил он.

— Ничего, но я хочу, чтобы перед тобой совесть у меня была чиста.

Гаврилов скорей всего поверил, но, видимо, захотел подстраховаться. Он коротко взмахнул рукой-кувалдой.

Сергей Иванович не только легко слетел с табуретки, но и навсегда потерял всякий интерес к очищению.

Вот и вся история.

Казалось бы, что сделал человек?.. Всего два коротких бессмысленных визита, но именно после них в среднем по России гадить друг другу стали, кажется, меньше; вроде бы упала преступность, а воровство хоть и не упало, но и не выросло. То есть огромные произошли сдвиги в лучшую сторону.

А Сергея Ивановича с тех пор за глаза звали «святой дурачок».

Муж — это что?

Муж — это должность или звание?..

Если должность — служи, если звание — не позорь.

Так нельзя больше — кто хочет, тот и муж. Ты заслужи сперва, оправдай.

Кастрюлю берешь — гарантия год, на приемник — два, на холодильник — три, на мужа — ничего. Это ненормально. От мужа ведь больше пользы, чем от кастрюли.

Что получается? Три месяца прожила с ним, он исчез… на рассвете. Так же нельзя, я тоже живой человек.

Чистый ходил, во всем свежем, пыль с него сдувала, за день раз двадцать скажешь:

— Иди руки вымой!

Он у меня из ванной не вылезал почти, только поесть да поспать. Что ему еще нужно было?

Жил как в раю, сбежал как с каторги.

Надо что-то делать срочно, я не знаю. На инженера пять лет учат, на повара — два года, на мужа — десять минут в загсе. Это смешно! Какой он специалист?.. Что ему доверить можно?

Если это профессия — учись. Если хобби, то клуб какой-то должен быть. Все же через клуб сейчас. Собаку хорошую достать — через клуб. Родословную дают. Ошиблись — обменять можно.

Мужа берешь — как кота в мешке. Что он мне устроил? Три месяца прожили, исчез на рассвете.

Кажется, жила его интересами, на хоккей ходила. Придем со стадиона, он есть просит. Я говорю: подожди, давай матч обсудим.

Он, видите ли, не хочет обсуждать. Я спрашиваю:

— Ты меня любишь?

Молчит. Я еще раз спрашиваю:

— В чем дело?!

Он говорит:

— Люблю.

Хорошо, а зачем кричать? Скажи тихо, чтобы соседи не проснулись.

Такой веселый был до свадьбы, разговорчивый, обещал на руках носить. А что получилось?.. Всю семейную жизнь на ногах перенесла. Это какое здоровье нужно иметь?

Надо что-то делать, я не знаю.

Если муж — это почетная обязанность, пусть призывают самых достойных. Приемная комиссия должна быть. Годен — читай клятву, не годен — сиди в запасе. А где же еще? Или вообще белый билет ему.

Если семейная жизнь — это наказание, то надо по всей строгости закона — к двадцати пяти годам, к пятнадцати… Не к трем же месяцам, это не мелкое хулиганство. Сбежал — еще ему срок набавить. И никаких амнистий!

Если это болезнь, диспансеры должны быть. Пусть им там прививки делают или уколы. Что-то надо делать, я не знаю.

Так же нельзя, я привыкла к нему, он рядом всегда был, а тут на рассвете повела рукой — нет ничего.

К какому идеалу он стремился, я не понимаю. У меня внешние данные со знаком качества, в духовной жизни я вообще выше его была.

Придем из кино, он скорее к холодильнику. Я говорю:

— Положи на место! Давай фильм обсудим сперва.

Он забьется в угол, сидит молчит. Я говорю:

— Не молчи! Говори, что тебе понравилось?

Он ничего не говорит, только дрожит. Я спрашиваю:

— Что случилось? Если что-то не так, давай сядем, обсудим.

У него волосы дыбом. Зачем пугать так? У меня ведь тоже нервы есть.

Как дальше жить, товарищи? Я боюсь теперь замуж выходить. А если второй раз то же самое?..

Кто-то должен взять на себя всю ответственность. Я не знаю кто. Пусть Госстрах возьмет. Застрахуем их сразу на большую сумму, как движимое имущество.

Вопрос наболевший, я ко всем обращаюсь. Куда мы катимся?.. Подумать же страшно.

Божьи люди

До открытия оставалось полчаса. Говорили о Боге.

— Все на Страшном суде спросится!

— А как же не спросится? Муху обидел — и то спросится.

— Озверели прямо, будто и не люди, совсем без совести.

— Как все равно с ума посходили.

— Бога, Бога забыли.

Разговор замолкал, вновь разгорался, но куда бы он потом ни кидался, всякий раз возвращался к тому, что помнили бы о Боге, были бы добрее друг к другу — и жили бы по-человечески.

— Никто никому уступить не хочет, все с гонором.

— А Бог говорит: уступи, еще помоги.

— Да. Последнее отдай, не то что помоги.

— Богу угоди, а не людям. Богу угодишь, и людям угодишь.

— А людям угодишь, и Бога порадуешь.

Говорили о любви, что все дети божьи, что все равны перед ним, о милосердии, о терпении (Бог терпел и нам велел), о суете человеческой, о том, что в гроб с собой ничего не возьмешь. О том, что жить надо для души.

Каждый рассказал или молча вспомнил историю, как на днях его