Глеб решил уйти по-английски, не прощаясь и не вдаваясь в объяснения. Однако пешая прогулка по сильно пересеченной местности отняла у него больше времени, чем он рассчитывал. К тому же трижды ему приходилось делать крюк, обходя милицейские патрули, чтобы не сцапали с обмотанным лейкопластырем револьвером в кармане, так что домой к Стаканычу он добрался, когда над морем уже начали потихонечку сгущаться скоротечные южные сумерки.

Впрочем, Стаканыч еще не пришел – торговля на набережной продолжалась круглые сутки, и в удачные дни Чернушкин задерживался там допоздна. Мысленно пожелав старику побольше состоятельных покупателей, Глеб отпер дом и пошел собирать вещи. Он как раз заканчивал недолгие сборы, когда снаружи, за окном, негромко стукнула калитка.

Глеб схватился за револьвер, но это вернулся Стаканыч – Сиверов узнал его шаркающие шаги и стариковское кряхтенье. Подумав, Глеб задвинул сумку ногой под раскладушку: объясняться по-прежнему не хотелось, тем более что Чернушкин был неглуп и мог понять из объяснений больше, чем следовало.

В комнате было совсем темно, лишь расчерченные крестами рам прямоугольники окон светились в полумраке глубоким и мягким синим светом. Глебу этого света вполне хватало – он различал очертания предметов и мог закончить сборы, не привлекая к себе внимания.

Стаканыч, однако, придерживался на этот счет иного мнения и, войдя в дом, первым делом повернул выключатель. Под потолком вспыхнула лампа, затененная старомодным оранжевым абажуром с длинной, насквозь пропыленной и заметно поредевшей бахромой. Мягкий, с персиковым оттенком свет залил убогую комнатенку с отставшими по углам обоями и обшарпанной мебелью, а заодно и сидевшего на раскладушке Глеба.

Хозяин и постоялец с одинаковым изумлением уставились друг на друга.

Стаканыч был заметно навеселе и вид имел самый что ни на есть предосудительный. Его старенькая клетчатая рубашка была сильно помята и носила на себе явственные следы наспех замытых пятен когда-то красного, а теперь буровато-розового цвета. Их можно было принять за остатки пролитого кетчупа или вина, если бы не оторванный нагрудный карман, болтавшийся, как ухо спаниеля, и не безобразный, чуть ли не на пол-лица, багрово-синий кровоподтек, заливавший левый глаз Стаканыча и добрую половину щеки. Нос у старика распух и покраснел, справа на подбородке также темнел синяк – небольшой, похожий на небрежно стертую грязь. Светлые полотняные брюки были запачканы землей, травяной зеленью и бурыми пятнышками засохшей крови, мешок с картинами отсутствовал.

Принимая все это во внимание, недоумение Глеба Сиверова можно было понять и объяснить. Но Стаканыч тоже смотрел на него как на выходца с того света, а это уже было решительно непонятно.

Они заговорили одновременно.

– Живой? – спросил Стаканыч.

– Ты что, Степаныч, Перекоп брал? – спросил Глеб.

Оба замолчали. Потом до Глеба понемногу дошел смысл заданного Стаканычем вопроса.

– Погоди, – сказал он, – что это значит – живой? А каким я, по-твоему, должен быть – мертвым?

– Живой, значит, – будто не услышав вопроса, со странным выражением констатировал старик. – И даже вроде невредимый. Ну и хорошо. А то мне, понимаешь, сказали, что тебя... ну, вроде как из города попросили. А может, говорят, не только из города, но и вообще...

До Глеба наконец дошло, и он с трудом удержал вертевшееся на кончике языка крепкое ругательство. Ну конечно же! Ведь Гамлета со товарищи подослал к нему Костя Завьялов – больше это просто некому было сделать. Гамлет пообещал этому дураку разобраться, решить проблему раз и навсегда. Гамлету Костя привык верить на слово, вот и поторопился отпраздновать победу, не упустил случая покуражиться над беззащитным, по его мнению, стариком...

Глеб на мгновение прикрыл глаза, ослепленный вспышкой холодного бешенства. Первым его побуждением было сейчас же, пока не улеглась ярость, встать, отправиться на набережную и, не вступая в переговоры, прострелить Завьялову его тупую башку. Право же, Глеб очень сомневался, что на всей земле отыщется хоть один человек, который станет всерьез оплакивать бесславную кончину этого подлого животного. Вот разве что сам Глеб Сиверов, вспоминая впоследствии этот эпизод своей пестрой профессиональной карьеры, нет-нет да и почувствует что-то вроде угрызений совести. Ведь судить – не его работа, он – просто инструмент для приведения в исполнение приговора, который вынесли другие люди. А если инструмент начинает по собственной воле вершить суд и расправу, это означает лишь, что он пришел в негодность и его пора выбрасывать на помойку.

А с другой стороны, что потеряет этот мир, если в нем не станет Кости Завьялова? Ну, что?

"Погоди, Глеб Петрович, – подумал Глеб, сидя с закрытыми глазами на раскладушке. – Погоди, постой. Стоять, я сказал! Так ты, братец, далеко зайдешь. А что потеряет мир, если в нем не станет, к примеру, Стаканыча? Сильно ли изменится климат на планете Земля, если завтра Глеб Сиверов попадет под машину или утонет в море? Да ни капельки! Зато, если упомянутый Сиверов начнет почем зря палить во всех, кто ему хоть чем-то не угодил, изменится многое. И для многих. Потому что этот Сиверов, черт бы его побрал, стреляет очень метко и здорово умеет заметать следы, так что ловить его придется долго и народу он успеет перебить уйму... Господи, как хорошо, что Потапчук не умеет читать мысли на расстоянии! Приняв от меня вот такую телепатему, он, наверное, тут же кинулся бы поднимать на ноги ОМОН, спецназ и вообще всех, кто может держать в руках оружие..."

Он молчал секунд десять, не больше, и уже почти успокоился, когда подвыпивший Стаканыч заметил наконец, что с его постояльцем творится что-то не то.

– Эй, эй! – предостерегающе крикнул он. – Федор, ты того!.. Ты, Федор, не бледней! Ну его к черту, дурак он, и больше ничего. Жареный петух его пониже спины не клевал, вот он и хорохорится. Ничего, со временем поумнеет, попритихнет. Ну его, Федор! На кой ляд тебе это надо – руки об него марать?

"Отлично, – подумал Глеб, открывая глаза и принимая более свободную, расслабленную позу. Только теперь он заметил, что сидит сильно подавшись вперед и что все мышцы у него затекли от напряжения. – Просто великолепно! Вот это и называется "докатился". Пьяный учитель рисования читает мои мысли на лице, как в открытой книге!.. Да, здешний климат на меня плохо действует. Солнце, море, девушки в бикини – все это расслабляет. На фоне здешнего великолепия существование уродов вроде этого Завьялова кажется особенно нецелесообразным. Так и хочется взяться за наведение порядка. Да вот беда, всех не перестреляешь. И потом, тому же Завьялову я наверняка кажусь не меньшим уродом, чем он мне..."

– Не волнуйся, Степаныч, – сказал он и встал с раскладушки. – Все будет нормально. Ты садись, садись. Сильно он тебя потрепал?

– До свадьбы заживет, – сказал Стаканыч и тяжело, совсем по-стариковски, опустился на диван. – Ты вот что, Федор... Мужик ты хороший, жалко будет с тобой расставаться, однако надо бы тебе от меня съехать.