XVII

Наконец, и столяр был отпущен. Роберт работал в господском доме с единственной остававшейся еще служанкой, они надевали чехлы на мебель и запирали окна и ставни.

Верагут медленно прошел через свою мастерскую, через спальню и гостиную, затем вышел, обошел пруд и пошел по парку. Так он ходил здесь сотни раз, но сегодня все, – дом и сад, озеро и парк, – казалось ему, кричали об одиночестве. В уже желтеющей листве дул холодный ветер и нагонял низко нависшие полчища новых пушистых дождевых туч. Художник зябко вздрогнул. Теперь вокруг него не было никого, о ком ему надо было бы заботиться, с кем надо было бы считаться, перед кем казаться спокойным, и теперь только, в этом ледяном одиночестве, он почувствовал тревогу и бессонные ночи, лихорадочный трепет и всю надрывающую усталость этого последнего времени. Он чувствовал ее не только в голове и в членах, еще глубже он ощущал ее в душе. Там погасли последние игривые огоньки молодости и ожидания; но холод одиночества и беспощадная трезвость, которые он находил в ней, не пугали его.

Бродя по мокрым дорожкам, он неутомимо старался проследить нити своей жизни, простая ткань которой никогда не лежала так ясно перед его глазами. И он без всякой горечи пришел к заключению, что прошел все эти пути в слепоте. Он ясно видел, что, несмотря на все попытки и на никогда не угасавшую вполне тоску, он прошел мимо сада жизни. Никогда в жизни не изведал он, не вкусил до конца любви, никогда до этих последних дней. У постели своего умирающего ребенка он, слишком поздно, пережил свою единственную истинную любовь, в которой он впервые забыл, преодолел себя самого. Это останется навсегда великим событием его жизни и его маленьким сокровищем.

Теперь у него оставалось только его искусство, в котором он никогда не чувствовал себя таким уверенным, как теперь. Ему оставалось утешение вне жизни стоящих, которым не дано самим завладеть ею и испить ее чашу до дна; ему оставалась странная, холодная и тем не менее неукротимая страсть наблюдения и втайне гордого творчества. Это ненарушимое одиночество и холодное наслаждение творческой работы – вот что оставалось ему от его неудачной жизни и что составляло ее ценность, и следовать без уклонений этой звезде было его судьбою.

Он глубоко вдыхал влажный, горько пахнущий воздух парка, и при каждом шаге ему казалось, что он отталкивает от себя прошлое, точно ставшую ненужной лодку от берега. В его испытании и познании не было и тени смирения: полный упорства и страстной предприимчивости, смотрел он навстречу новой жизни, которая рисовалась ему не блужданием во тьме, ощупью, как до сих пор, а смелым, крутым подъемом в гору. Позже и, может быть, тяжелее, чем другие мужчины, простился он со сладкими сумерками юности. Теперь он, запоздалый и нищий, стоял один в ярком свете дня, и из этого дня он не хотел потерять ни одного драгоценного часа.

Источник текста: журнал «Русская мысль», 1914, №№ 1–3