Лишившись руководящего центра, римский мир (Romania) сопротивлялся очень по-разному, и зависело это от социального слоя. Этот мир раскололся, отказавшись от целых пластов своего былого престижа, но все же выжил и в значительной мере благодаря Церкви сохранил некоторое сознание своего единства и величия. Нашествия сотрясли его, но не уничтожили; после них римлянам часто удавалось снова занять господствующее положение.

Лучший способ изучить это сопротивление в той сильно иерархизированной среде, которую представляло собой общество поздней Римской империи, — это рассмотреть социальные классы отдельно. Главным примером нам послужит Галлия.

Во главе римского общества находилась политическая аристократия, включавшая порядка 3000 человек[159]. В это ordo senatoris (сословие сенаторов) входили семейства, чьи представители, хотя бы в единственном числе, достигали самых высоких постов в магистратуре Рима или Константинополя. Это была еще и денежная аристократия — вступление в должность магистрата сопровождалось невероятно дорогостоящими цирковыми представлениями, — обладавшая несметными земельными владениями, которые сколачивались на развалинах гражданских войн начиная с IV в. Наконец, это была аристократия культурная, и только она извлекла пользу из тех провинциальных школ, например в Бордо и Отене, которые покрыли неожиданной славой последние поколения империи.

Эта аристократия пользовалась непомерными привилегиями — военными, юридическими и налоговыми, — которые обеспечивали ей престиж, несопоставимый с оказываемыми ею услугами. На несколько блестящих офицеров приходилось большинство, ограничивавшееся господской жизнью в городе или сельской местности и предпочитавшее служить изящной словесности. Императорская власть одновременно опасалась аристократии, но и берегла ее. Церковь ей благоволила — из ее рядов вышло немало епископов, — но иногда отвлекала ее от деятельной жизни: сколько таких беглецов от мирской суеты приходится на одного святого Германа Оксеррского, предоставившего свои таланты в распоряжение защитников Британии!

Триумф варваров, отступление на второй план Рима и сената вовсе не прервали карьеры сенаторского сословия. В Галлии (где его судьба в основном изучена) оно просуществовало до VII, иногда даже до VIII в., сохранив свою социальную позицию и, благодаря интеллектуальному превосходству, частично вернув себе политическое влияние. В критические моменты это сословие часто стушевывалось, но как только восстанавливался порядок, снова вставало на ноги. Благодаря ему сохранились целые пласты античного права, административных норм и культуры.

Статистические данные Строхекера[160] показывают, что большинство галльских сенаторов покинуло незащищенные позиции в Северной Галлии задолго до Хлодвига. В IV в. во всех крупных городах — Кельне, Майнце, Трире, Реймсе, Сансе и Туре — жили свои сенаторские фамилии; на юге их было гораздо меньше. В V в. центр тяжести постепенно смещается: вскоре севернее линии Суассон — Отен сенаторов не осталось, тогда как на юге они жили во множестве. Север был практически ими оставлен еще до поражения Сиагрия. Беженцы устраивались где могли, часто отказываясь от мирских амбиций[161]. Тем не менее большинство из них воспряло духом и посвятило свои таланты служению варварским королям. Из мирян лишь немногие дерзали искать счастья у франков, как это сделал Парфений[162]. Но этот класс образовал гражданскую элиту Тулузского государства вестготов и Бургундии, дав им даже какое-то количество военачальников, не говоря уж о большинстве епископского корпуса. Когда юг стал франкским, сенаторская аристократия сохраняла там свои руководящие посты вплоть до начала каролингской эпохи. Именно здесь лежат корни наблюдавшегося на протяжении всего раннего средневековья противостояния между югом и севером, ставшим оплотом франкской аристократии.

Лучшим примером стойкости, проявленной сословием сенаторов в борьбе за выживание, является прославленный род Сиагриев. Начавшись с Флавия Афрания Сиагрия, консула в 382 г., связанного по женской линии с Тонанцием Ферреолом, префектом Галлии в 450 г., этот род достигает своего апогея во второй половине V в. в лице Эгидия и Сиагрия, последних вождей римского сопротивления на севере. Однако Сиагрии уцелели в катастрофе 486 г.: в 585 г. некий граф Сиагрий, находившийся на службе у франкского короля Гунтрамна, был послан в Константинополь с дипломатической миссией. В начале VIII в. этот род все еще владел колоссальными земельными владениями: в 739 г. некая Сиагрия смогла отдать монахам Новалиса виллы в восьми pagi (округах) от Масонне до Гапен-се. Последний известный нам представитель рода Сиагриев — это упоминаемый в 757 г. аббат монастыря Нантуа[163].

Можно даже задаться вопросом, не увидела ли аристократия — там, где она оставалась многочисленной, — в триумфе варваров удобного случая расширить свое влияние. Политическая раздробленность удовлетворяла ее местническим тенденциям, а появление большого числа государей пропорционально увеличивало возможности для выдвижения. Несмотря на финансовые потери и неприятности, связанные с размещением германцев, образ жизни аристократии мало изменился. Во многих случаях к началу завоевания он уже был почти средневековым: Бург-сюр-Жи-ронд — Burgus Pontii Leontii (Бург Понтия Леонтия), воспетый Сидонием Аполлинарием[164], — уже представлял собой укрепленный замок. И этот образ жизни часто оставался вполне римским на протяжении всей меровингской эпохи: чтобы в этом убедиться, достаточно было бы погостить с Фортунатом в 588 г. на берегах Мозеля. Несмотря на отдельные инциденты, сенаторский класс прошел через V в. с наименьшим ущербом. В Италии только вторжение лангобардов нанесло ему удар, от которого он уже не оправился. В Африке его влияние сильно подорвала неутолимая страсть к религиозным распрям.

Городское население пострадало гораздо сильнее, поскольку с III в. ему пришлось тесниться в ограниченном пространстве за городскими стенами, не обеспечивавшем ни удобства, ни — если не считать налогового ведомства — серьезной экономической активности. Когда же горожанам удалось пережить бурю, они выиграли сразу несколько преимуществ: установление мира (относительного), расширение рынков (в сторону некогда свободной Германии), возможность выйти за пределы своей тюрьмы-крепости. К тому же этому классу не приходилось опасаться соперничества: завоевателям была неведома городская жизнь.