Перси взяла сигарету, которую раньше оставила в пепельнице.

— Не вижу ничего удивительного.

— Рано или поздно он появится.

— Если он существует.

Какая странная мысль; Саффи убрала своенравный локон за ухо, смущенная, встревоженная, гадающая, не шутит ли сестра; возможно, это очередная ее фирменная острота, которые Саффи привыкла воспринимать буквально. Хотя в животе начало крутить, Саффи не обратила внимания, решив расценить замечание сестры как шутку.

— Надеюсь на это; я очень расстроюсь, если окажется, что он — всего лишь выдумка. Стол будет выглядеть ужасно негармоничным без четвертой персоны.

Она присела на краешек кушетки, но, сколько ни пыталась вести себя беззаботно, Перси словно заразила ее своей странной нервозностью.

— Ты выглядишь усталой, — заметила Перси.

— Неужели? — Саффи постаралась изобразить любезный тон. — Наверное, это потому, что я и правда устала. Возможно, работа меня подбодрит. Надо только пробраться на кухню и…

— Нет.

Саффи уронила бокал. Виски разлился по ковру, коричневые капли засверкали на синем и красном.

Перси подобрала бокал.

— Извини. Я просто хотела сказать…

— Как глупо. — Саффи суетилась вокруг мокрого пятна на своем платье. — Глупо, глупо…

И в этот миг в дверь постучали. Сестры одновременно поднялись.

— Юнипер, — предположила Перси.

Уловив прозвучавшее утверждение, Саффи сглотнула.

— Или Томас Кэвилл.

— Да. Или Томас Кэвилл.

— Что ж, — напряженно улыбнулась Саффи. — Кто бы это ни был, полагаю, его следует впустить.

1992 год

Я не переставала думать о Томасе Кэвилле и Юнипер Блайт. Такая печальная история; я сделала ее своей печальной историей. Я возвратилась в Лондон, продолжила жить своей жизнью, но часть меня осталась в замке. На грани сна, во время дневных грез меня находили шепоты. Глаза закрывались, и я оказывалась в том прохладном темном коридоре, ожидая вместе с Юнипер ее жениха. «Она заблудилась в прошлом, — заметила миссис Кенар, когда мы уезжали, и я следила в зеркало заднего вида, как крылья лесов укрывают замок темной защитной пеленой. — Тот самый октябрьский вечер сорок первого года повторяется вновь и вновь, будто заело пластинку».

Это утверждение было невероятно печальным — целая жизнь погублена за единственный вечер, — и осталось множество вопросов. Что она испытала в тот вечер, когда Томас Кэвилл не пришел на ужин? Все три сестры ждали в комнате, убранной специально для торжественного случая? В какой момент она начала волноваться; возможно, она сначала предположила, что он ранен, пострадал от несчастного случая; а может, сразу поняла, что ее бросили? «Он женился на другой, — ответила миссис Кенар на мое любопытство, — обручился с Юнипер и сбежал с другой. Разорвал их отношения банальным письмом».

Я держала историю в руках, поворачивала так и сяк, изучала под разными углами. Воображала, редактировала, проигрывала вновь и вновь. Полагаю, дело отчасти в том, что меня предали сходным образом, но мою одержимость — а это, признаться, стало одержимостью — питало нечто большее, нежели простое сопереживание. В особенности меня занимали последние мгновения встречи с Юнипер. Перемена, случившаяся прямо при мне, когда я упомянула о своем возвращении в Лондон; то, как юная женщина, нетерпеливо ожидающая своего любовника, превратилась в напряженную и жалкую особу, молящую о помощи, проклинающую меня за нарушенное обещание. Особенно меня тревожил момент, когда она заглянула мне в глаза и мрачно обвинила в том, что я подвела ее; то, как она назвала меня Мередит.

Юнипер Блайт была старой и нездоровой; ее сестры приложили все усилия, предостерегая меня, что она часто говорит вещи, смысла которых не понимает. И все же чем больше я размышляла, тем больше укреплялась в ужасной уверенности, что мама сыграла некую роль в ее судьбе. Иначе во всем этом не было смысла. Это объясняло мамину реакцию на потерянное письмо, ее рыдания — ведь то были рыдания боли, не так ли? — когда она увидела, от кого письмо, те самые рыдания, которые я слышала в детстве, когда мы уезжали от Майлдерхерста. Тот тайный визит десятилетия назад, когда мама взяла меня за руку и потащила от ворот, заставила сесть в машину и обмолвилась только, что совершила ошибку, что уже слишком поздно.

Но слишком поздно для чего? Возможно, чтобы загладить вину, искупить давнишний проступок? Не вина ли заставила ее вернуться в замок, а затем увлекла прочь, прежде чем мы прошли через ворота? Не исключено. И если это так, ее страдания вполне понятны. Еще это может объяснить, почему она вообще хранила все в секрете. Ведь секретность поразила меня не меньше, чем тайна. Я не верила в возможность полностью открываться друг другу и все же в данном случае не могла избавиться от чувства, что мне лгали. Более того: что я лично пострадала от этой лжи. В прошлом моей матери имелось нечто, что она всеми силами пыталась скрыть, а оно стремилось выйти на свет. Поступок, решение, возможно, всего лишь мгновение, когда она была еще девочкой; нечто, отбросившее длинную и темную тень на мамино настоящее, а значит, и на мое тоже. Стало быть, не только потому, что я любопытна, не только потому, что я начинала всей душой сопереживать Юнипер Блайт, а потому, что неким труднообъяснимым образом этот секрет олицетворял глубокую пропасть между мной и матерью, — я должна была узнать, что случилось.

— Непременно должна, — согласился Герберт, когда я все ему рассказала.

Целое утро мы запихивали мои коробки с книгами и другие предметы обихода на его захламленный чердак и только что отправились на прогулку по Кенсингтонским садам. Прогулки были нашей ежедневной традицией, заложенной по указанию ветеринара, они должны были способствовать пищеварению Джесс, метаболизм которой слегка подстегивала регулярная физическая активность, но собака относилась к ним весьма неблагосклонно.

— Идем, Джесси. — Герберт постучал кончиком ботинка по упрямому заду, который явно не желал отрываться от бетона. — Уточки уже скоро, подруга.

— Но как мне это выяснить?

Разумеется, есть тетя Рита, однако мамины сложные отношения со старшей сестрой делали эту идею особенно неблаговидной. Я засунула руки поглубже в карманы, как будто надеялась найти ответ в пушинках и катышках.

— Что мне делать? С чего начать?

— Послушай, Эди. — Герберт протянул мне поводок, нашарил в кармане сигарету и сложил ладонь лодочкой, чтобы прикурить. — По-моему, совершенно очевидно, с чего тебе следует начать.

— Разве?

Он выдохнул эффектную струйку дыма.

— Ты и сама прекрасно знаешь, дорогая, — ты должна спросить у своей матери.

Конечно, вы считаете, что предложение Герберта было совершенно очевидным, и в этом есть доля моей вины. Подозреваю, у вас создалось совершенно превратное впечатление о моей семье, вследствие того что я начала рассказ с давно потерянного письма. Эта история действительно начинается с него, но моя история, история Мередит и Эди, начинается намного раньше. Познакомившись с нашей семьей тем воскресным утром, вы, конечно, считаете, что мы с мамой весьма общительны, часто болтаем друг с другом и делимся секретами. Как бы мило это ни звучало, это неправда. Я могу предъявить множество детских воспоминаний в доказательство того, что наши отношения не отмечены беседами и пониманием: необъяснимое появление глухого закрытого лифчика в ящике моего комода, когда мне исполнилось тринадцать; моя надежда на Сару во всем, что касалось птичек, пчелок и прочего; призрачный брат, которого мы с родителями якобы не замечали.