– Ну, немедленно не получится, – безучастно проговорил Павел Захарович и зевнул в придачу от окутавшей его страшной скуки.

– Что значит «не получится»?! – гневно, вызывающе даже как-то прокричала баба Зоя.

– Немедленно только кошки родятся, – философски заметил тренер и потянулся в своем кресле, растопырив руки в разные стороны так, что левой своею дланью въехал в листву плодоносящего лимона на широком подоконнике, а правой ударился об огромный шкаф из ДСП. – Черт, – поморщился он и записал меня в подготовительную группу для переростков.

Так я обрела профессию. Именно в тот день, когда впервые увидела будущего своего тренера – вечно недовольного Павла Захаровича Корнейчука. Правда, тогда я и предположить не могла, что из меня тоже впоследствии получится тренер по плаванию точно для таких же переростков, каким была я в то время.

Когда я впервые очутилась в бассейне, жизнь моя, а может, мое сознание (точно не знаю) совсем застлалось туманом. Хотя нет, лучше выразиться иначе. Не туман застлал мои мозги, глаза и уши, а я сама словно бы опустилась на дно морское и обитала там, подобно русалке – никуда не торопясь, медленно качаясь в такт течению вместе с водорослями... Лишь время от времени я пряталась за огромный, гладкий, обтесанный волнами валун от то и дело возникающих опасностей моей школьной жизни – в лице то ли Марии Ивановны, то ли Клары Захаровны, которая, яко акула, мимо проплывающая, имела непреодолимую потребность заглотать меня разом, со всеми потрохами; мальчишек, которые беспощадно дергали меня за косы и подкладывали под мягкое место канцелярские кнопки. Пригнусь, бывало, за свой спасительный округлый камень и тихо-тихо сижу не дыша, пока опасность не минует.

Одним словом, все свое отрочество провела я в полусне, в забытьи, пробуждаясь лишь изредка посреди неестественно зелено-голубой воды, пахнущей хлоркой – то лежа на животе, на куске пенопласта, то вылавливаемая из воды шестом, то прыгающая с тумбы, пытающаяся плыть; плывущая среди прочих переростков, потом – на соревнованиях и олимпиадах: районных, городских, межгородских, межрегиональных и республиканских; второй юношеский разряд по плаванию, первый, потом я – кандидат в мастера спорта. А Павла Захаровича все душит желчь, душит и душит:.

– Плохо у тебя баттерфляй выходит, никуда это не годится! – кричит он, глаза выкатит и орет, брызгая слюной. – Это что ж это такое! Под водой задыхаешься! Задыхаешься! Тебе ведь не хватает времени, чтобы сделать полукруг руками и толчок ногами! А движения! Движения! Размашистые, широкие! Будто только что из кабака выкатилась пьяная, в лужу упала и барахтаешься в ней, как жук на спине! Никуда не годится! Никуда!

Однако хоть это никуда и не годилось, я в конце концов стала мастером спорта и в двадцать один год сидела в том самом кабинете с плодоносящим лимоном на подоконнике и огромным шкафом из ДСП, в котором тринадцать лет назад, развалившись в кресле, зевал от скуки Павел Захарович. Сидела и набирала детишек в собственную группу для обучения их тому, чему сама была обучена, чтобы и они лет эдак через «дцать», сидя в этом же самом кабинете, тоже отбирали переростков. Чтобы все в нашей необъятной стране умели плавать! Вот какая мысль крутилась у меня в голове, когда я записывала очередную фамилию моего будущего ученика. И если кто-нибудь швырнет кого-то из моей группы в реку – ради шутки или из мести, – чтобы тот не потонул, чтобы спасся и выплыл с честью, блеснув еще при этом перед обидчиком отшлифованным при моем непосредственном участии брассом, кролем, баттерфляем или, скажем, проплыв на спине.

Итак, дремала я, находясь словно под водой или блуждая в густом утреннем тумане, аж до окончания девятого класса. И мрел в непрозрачной дымке (а не виднелся со всей ясностью и четкостью, как моим ровесникам) впереди, через залитую солнцем листву, тяжелым камнем раскачиваясь из стороны в сторону, словно маятник, новый учебный год.

Лишь по приезде на Апшеронский полуостров туман развеялся, я почувствовала странное возбуждение, смешанное с трепетом, беспокойством, а также с томлением и предчувствием любви; ожидание овладело мною, однако чего именно я ждала, находясь в гостях у Нурова семейства, я не ведала, лишь ощущалось это ожидание всем моим костлявым, угловатым телом танцовщицы, будто спрыгнувшим с одноименного полотна Пабло Пикассо, написанного им во времена увлечения примитивизмом.

Окружающий меня мир я увидела отчетливо и ясно, так, как он представал перед глазами в раннем детстве (до того самого неприятного инцидента с бегемотом в Московском зоопарке), лишь когда я узрела статного высокого юношу в светлых одеждах с увесистым утюгом в руке и «муругим» взглядом его изумрудных глаз – юношу из своего детского сна.

* * *

За день до моего отъезда из белого плоского домика с виноградной верандой, глубоким вечером, когда на улице совсем стемнело и наши с моим принцем тела, пристроившиеся под открытым небом на широкой лавке, отбрасывали стрелами длинные тени на потрескавшейся земле, Варфик протянул мне резную, пожелтевшую от времени, шкатулку из слоновой кости.

– Возьми, – сказал он.

– Что это?

– Подарок. Это древнее кольцо принадлежит тебе по праву.

Я открыла шкатулку и, хоть тогда ничего не понимала в драгоценных камнях, да и вообще мало разбиралась в ювелирных изделиях, поняла, когда увидела неземное сияние кровавого камня перстня в молочном, холодном лунном свете, что кольцо это или бешеных денег стоит, или быть ему сейчас надобно не тут, а в каком-нибудь известном музее мира.

– Нет, нет, я не могу, – проговорила я, точно так же, как моя родительница шестнадцать лет назад, когда Юрик Макашов преподнес ей гипсовую бабу работы Котенкова, страдающую от дефицита любви и отсутствия настоящих мужиков. – Я чувствую, вижу, что эта вещь слишком дорогая. Я ни за что ее не возьму! Ни за что! – Я отмахивалась настолько интенсивно, что казалось, на меня напала бесчисленная стая гнуса.

– Эта вещь – не дорогая, она бесценная. Не имеет цены, как моя к тебе любовь. И этот перстень по праву принадлежит тебе, потому что я знаю, что никого никогда не полюблю сильнее тебя.

– Все равно! – Я продолжала отмахиваться, пока не заехала указательным пальцем расслабленной кисти себе в глаз. «Это знак. Кольцо-то, наверное, действительно принадлежит мне по праву!» – решила я, но что-то меня все же смущало, и я совсем по-взрослому, будто мне не шестнадцать лет было, а все сорок, воскликнула: – Ах Варфик, не зарекайся! Тебе только восемнадцать. Впереди так много встреч, увлечений, страсти!

– Ты по себе судишь? – с обидой, злобой и раздражением спросил он. – О себе я все знаю и больше повторять не стану. По преданию сам Нин (если ты знаешь – Нин был основателем ассирийского могущества) преподнес этот перстень своей жене Семирамиде (если ты в курсе, Семирамида – азиатская завоевательница и строительница Вавилона), – пояснил возлюбленный, а затем пустился в непроходимые дебри: от кого к кому переходил сей перстень, начиная от Нина с Семирамидой и заканчивая нами. Приятное тепло разлилось по моему телу, когда я осознала, что это древнее кольцо носила сама Семирамида, а я – я буду носить его отныне! Да, да, Варфик так и сказал – мол, не снимай его с пальца никогда, потому что рубин придает своему владельцу решимость в поступках, смелость и твердость. – А этого, – проговорил он, – тебе, на мой взгляд, не хватает. Ты слишком пренебрежительно к себе относишься и не ценишь себя.