— «Хууууу» значит, вы не думаете, что он просто принимает других шимпанзе за чудовищ?

— Может, и так, может, у него бабуиновые галлюцинации. Заболевание редкое, но я читала кое-что об этом синдроме. В любом случае, по-моему, игра стоит свеч.

Они перестали появляться ему на глаза. Неплохо. Теперь, когда Саймон подходит к глазку, он видит только размытое отражение собственной бледной морды, а не какие-то шерстяные комки и оскаленные слюнявые зубы. От этого и легче, и тяжелее — ведь получается, его мания еще масштабнее, еще логичнее, чем он думал. А может, они просто колют мне какую-то дрянь, подумал Саймон, оттого я и брежу, оттого и сил у меня ни на что нет. Он неподвижно сидит на краю гнезда, как вдруг в палату вплывает поднос с едой. Вот это уже интересно — ведь еда не бывает галлюцинацией. Оргазм еще может быть галлюцинацией, а вот прием пищи — никогда. Цель секса — в подавляющем большинстве случаев что-то совершенно с сексом как таковым не связанное, другое дело еда, тут все однозначно сводится к банальной подпитке организма. На подносе, помимо еды, обнаруживаются бумага и карандаш. Саймон думает: может, нарисовать что-нибудь? Выставка, поди, уже давно открылась, прошла и закрылась.… Художник замирает: он вспомнил о прошлом, впервые с того момента, как сошел с ума. До сих пор прошлым Саймону служили сны, но теперь он думает о прошлом самостоятельно, разглядывая карандаш и бумагу. Самый что ни на есть обыкновенный карандаш, среднетвердый «Штедтлер», шестигранный, с черными и красными гранями, плохо заточенный. Еще бы, они не хотят, чтобы я себя поранил. Отличный газетный заголовок, закачаешься: «Художник покончил с собой посредством карандаша». Впрочем, график я никудышный.

Некоторое время он задумчиво смотрит на письменные принадлежности, потом садится писать.

Долго ждать не пришлось. Когда час спустя прислуга вернулась забрать пустой поднос и тарелку, то в дополнение к последней обнаружила листок бумаги, вырванный из блокнота и покрытый угловатыми, неразборчивыми значками. Прислуга взяла поднос и отправилась прямиком к д-ру Боуэн.

Та даже не стала читать бумагу, а ринулась к двери кабинета, выскочила в коридор и распахнула окно, из которого открывался вид на парковку.

— «Х-хууууууууууу», — запыхтела-заухала д-р Боуэн.

Мгновение спустя в окне, располагавшемся этажом ниже в противоположном крыле здания, блеснули очки Уотли. Боуэн замахала ему:

— «Хуууууграааа» прошу прощения, что отрываю вас, Кевин, но нам письмо от Дайкса!

Тощее тельце Уотли материализовалось в кабинете Боуэн, и два психиатра принялись изучать послание художника. «ПОЖАЛУЙСТА, ПОЖАЛУЙСТА, ПОМОГИТЕ МНЕ», — вывел Саймон нестройными заглавными буквами в самом верху листа. Далее располагалось следующее: «Я сошел с ума. Я знаю. Я сошел с ума. Пожалуйста, пожалуйста, помогите мне. Они все время приходят, эти звери, эти макаки. Это макаки? Я не знаю. Они приходят и нападают на меня. Я не видел ни одного человека. Куда подевались люди? Это что, больница? Я что, сошел с ума? Почему все время эти вопли, я постоянно слышу вопли, — это вопят макаки. Куда подевались люди? Все, что я вижу, — это зверье, макаки. Где Сара? Кто дал мне этот листок бумаги? Где мои детеныши? Помогите мне, пожалуйста, помогите. Мои силы на исходе. Они нападают на меня, эти звери. Кусают и бьют, они что, макаки? Кто послал мне бумагу и карандаш? Помогите мне, пожалуйста. Я что, сошел с ума? Если я еще раз увижу этих зверей, я покончу с собой. Пожалуйста…»

— Сколько вопросов, — махнул лапой Уотли и опустил листок на стол, даже не поинтересовавшись, дочитала ли Боуэн до конца. — Что все это значит «хуууу»? Эта история про макак, — похоже, у него в самом деле бабуиновые галлюцинации. Я ухну Эллшимпу в больницу Трутон» — у них там отличный архив, масса историй болезни, может, они сумеют нам что-нибудь подыскать…

— А что вы покажете о людях «хууууу»? Он дважды повторил фразу: «Куда подевались люди?» Что это, черт побери, значит «хуууу»?

— Вожак его знает. Ясно, что у него тяжелое помутнение сознания, возможно, афазия, проблемы с зоной Вернике.[68]Смотрите сами — показывает он все очень бегло, но смысла в знаках нет, какая-то белиберда. Впрочем, я не стал бы на этом задерживаться, ничто пока не свидетельствует о наличи у него органических повреждений мозга, а любые синдромы такого рода неизбежно их предполагают. Может, он считает, что люди — вид макак «хууууу»? Вы ведь знаете, многие нормальные шимпанзе именно так и думают.

— Знаю, еще бы я не знала, — раздраженно отмахнула Боуэн. С предшественником Уотли она бы не позволила себе ничего подобного — тот держал отделение в ежовых лаповицах, а Уотли, напротив, был самец беспомощный, и даже такая самка, как Боуэн, несмотря на свою сексуальную ориентацию — а возможно, и благодаря оной, — могла спокойно бросать ему иерархический вызов, не опасаясь получить взбучку.

— Ладно, как вы предлагаете продолжать общение с Дайксом «хууууу»?

— В том же духе «грррннн». Со вторым завтраком я передам ему немного фиг или терновых ягод, в качестве поощрения, и попрошу описать мне этих макак. Надо хотя бы понять, за кого он нас принимает — за бабуинов, за людей или за кого-то еще; ведь хорошо известно, что сама попытка описать галлюцинацию или психоз может поспособствовать излечению.

— Как вы предлагаете продолжать общение с Дайксом… — передразнила Уотли Боуэн, едва он покинул ее кабинет. Ее пальцы взлетали в воздух гротескной пародией на его характерный псевдооксфордский акцент, где каждый крючок — словно шпиль готического собора, каждая раскрытая ладонь — словно сказочный замок. Боуэн, надо показать, покамест не видела изъянов в подходе Уотли к сумасшедшему художнику, но ей не нравилась его привычка, как она это показывала, никогда «не строить далекочетвернькающих планов», и она подозревала, что вскоре консультант утратит интерес к Дайксу. Боуэн и сама склонялась к мысли, что здесь не обошлось без органических повреждений мозга — позы несчастного были точь-в-точь как у страдающих болезнью Паркинсона. Казалось, конечности, которыми он пытается управлять, не вполне совпадают с теми, которыми он наделен в действительности.

Боуэн не терпелось прогнать Дайкса через целую кучу тестов — перцептивных, реляционных и, прочих, — но пока что об этом нечего было и мечтать: сотрудничать пациент не желает, приблизиться к себе не дает. Вводить успокаивающие бессмысленно — он же не дикое животное, будь мир устроен так, как он его видит, художника считали бы совершенно вменяемым. Боуэн, худощавая шимпанзе, почти бонобо, вздохнула. Работа в «Чаринг-Кросс» была ей совсем не по душе. Одна беспросветная рутина, в больнице приходится торчать допоздна, пациенты упрямые и неподатливые — сплошь клиенты для желтых домов и рекруты для армии городских сумасшедших. А она всегда воображала себя практическим врачом с широкими взглядами, этаким экспериментатором в духе Шарко[69]и других пионеров психиатрии XIX века. Она презирала привычку коллег сводить все либо к «континууму сознания», либо к «континууму материи», их неспособность вообразить, что, быть может, существует уровень, где эти два несовместимых континуума проникают друг в друга.