Даже теперь, два дня спустя, щеки Элизы жарко горели при воспоминании о том, как Найтли при всех сотрудниках «Лондон уикли» вручил ей отвергнутый текст. Слово «унижение» и близко не описывает случившееся. Может быть, на нее вовсе не нападали… может, она просто потеряла сознание от позора.

Но нет, стычка крепко впечаталась в ее память, как грубые надписи на столах пабов, вырезанные пьяницами. Холодные голубые глаза Лайама, неистовый стук собственного сердца, тошнотворно-сладковатый запах хлороформа — все это она теперь отчетливо вспомнила.

Мягкий шелест веника по мрамору, непрерывный и быстрый. Возможно, дело не в том, что знает герцог, — важно, в чем она может признаться.

Она могла оставаться для герцога чужой, даже будучи с ним рядом. И даже ближе. Есть события, которые никогда не происходят. Если бы она могла позволить своему сердцу полноту чувств без боязни не найти ответного отклика, если бы существовала хоть малейшая возможность быть им вместе… Вот тогда, надеясь на его любовь и прощение, она рассказала бы ему правду.

Веник все шаркал и шаркал по полу.

Она могла даже признаться…

Но он не мог принять ее чувств, он не принял бы… Потому, как всегда, ей придется самой пробивать себе дорогу в жизни.

И сразу всплыла мысль о десяти тысячах фунтов, назначенных за ее имя. Десять тысяч фунтов могут обеспечить ее до конца жизни. Десять тысяч фунтов могут отправить герцога в Тимбукту и обратно на золоченом корабле. Десять тысяч могут восстановить благосостояние Уиклиффа, и тогда отпадет необходимость приковать себя к этой гарпии ада, леди Алтее.

Веник шелестел и шелестел по мрамору.

Звякнул колокольчик. Послышались шаги лакея.

Герцог желал видеть Элизу.

Элиза нашла герцога в личном кабинете на втором этаже. Света от тлеющего в камине огня хватало только на то, чтобы бросать красноватые блики на высокие скулы Уиклиффа. Он удобно сидел за большим дубовым столом. На столе карты мира, толстые расходные книги, череп неизвестного ей животного, удивительная раковина с гладкой розоватой внутренностью и белыми острыми выступами снаружи.

Смеркалось. Мягкий сиреневый свет сочился сквозь окна.

Волосы Уиклиффа были туго завязаны сзади. Золотая серьга посверкивала в отблеске огня в камине. Ворот белой рубашки распахнут и открывает загорелую кожу и татуировку.

Элиза с трудом сглотнула. Ее нервы были напряжены до предела. Она хотела его, хотела отчаянно. Но никогда прежде она не чувствовала себя столь далекой ему.

Он не предложил ей сесть. Поэтому Элиза почтительно сделала реверанс и отвела руки за спину, чтобы герцог не увидел, как они дрожат.

«Взбодрись!» — сказала себе Элиза. Она выросла на сцене. Она сделала выбор, и теперь не остается ничего другого, как делать вид, что ничего особенного не произошло.

— Элиза, — протянул он.

Она любила звуки своего имени на его губах.

— Ваша светлость, — пробормотала она. Он не пригласил ее сесть. Фамильярность исчезла. Должно быть, он знает все. Но даже если он знает и не все, а только половину, она по-прежнему в беде. В большой беде.

— Пора нам с вами поговорить. — Уиклифф одарил ее понимающей улыбкой.

Она выше вскинула подбородок.

Ветер стучал в окна.

Герцог встал и направился к ней.

У нее сердце заколотилось.

Он прошел мимо нее, она чуть повернулась и увидела, что он остановился у буфета. Резной хрустальный графин звякнул рядом с двумя стаканами. Уиклифф хочет ее напоить? Ну-ну, она долго хранила свои секреты и потребуется что-то посильнее алкоголя, чтобы какие-то слова слетели с ее губ.

Но, черт, как же стучит в груди ее сердце. Особенно когда он повернулся к ней. А эти озорные огоньки в его глазах? Может, это игра света?

Герцог вручил ей стакан, и от прикосновения его пальцев как будто полетели искры. Он слегка склонился к ней… Поцелуй? Нет, всего лишь искушение. Потемневшие глаза, непроницаемое выражение лица. Ее взгляд упал на распахнутый ворот рубашки. Черная татуировка словно дразнила ее.

Если это не начало конца, тогда она не Великосветская корреспондентка.

Герцог широко улыбнулся и поднял свой стакан:

— За правду!

— За правду, — повторила Элиза, отметив, что ее голос не дрогнул. Ее мать гордилась бы ею.

— С чего начнем? — Уиклифф задумчиво прихлебывал бренди, стоя рядом с ней слишком близко, словно хотел устрашить ее своими габаритами и своей близостью. Это сработало. — Я обеспокоен, — сказал он, и ее напряжение немного ослабло. — Меня не волнует, что вы взяли мой нож.

Вдруг в его ладони сверкнуло серебряное лезвие.

— Я мог бы счесть это мелким воровством или даже беспечностью, но он явно потребовался вам для защиты.

— Ммм… — уклончиво протянула Элиза. Без абсолютной необходимости она ничего не скажет.

— Вы знаете, Элиза, что за вами кто-то следил?

А он сообразительный, этот герцог. Она в замешательстве закусила губу. Это совсем не то, чего она ожидала. По ее предположениям, Уиклифф должен был бы вышвырнуть ее из дома. Ему не полагалось знать, что она в опасности, и, уж конечно, она не ждала от него помощи или сочувствия.

Он принялся шагать по комнате, а она стояла совершенно неподвижно — в ней словно все замерло.

— Кто он?

Элиза неслышно ахнула и принялась лихорадочно придумывать ответ. Но чертовски трудно думать, когда Уиклифф рядом и смотрит на нее бархатистыми карими глазами, когда татуировка искушает, вызывает странное желание прижаться к мускулистому торсу. Герцог потягивал бренди. Элизе до боли хотелось почувствовать его вкус на губах Уиклиффа.

«Думай, Элиза, думай!» Что ему сказать? Что она Великосветская корреспондентка или… сказать правду о Лайаме? Обе тайны погубят ее в глазах герцога. Если она уже его не потеряла, открытие любого из этих секретов довершит дело. Но если она хочет получить десять тысяч фунтов, которые предложил лорд Элванли — а она, видит Бог, этого хочет, — тогда нужно признаться герцогу.

— Его зовут Лайам, — сказала она.

— Подлый тип, — заметил Уиклифф и отхлебнул бренди, словно чтобы смыть мысли о нем.

— Верно, — горячо согласилась Элиза.

— Мне интересно, что этот мерзавец хотел от вас?

— Я не знаю…

Она больше не хотела лгать. Если в вязанье пропущена петля, то стоит посильнее потянуть за нитку, и вся шаль распустится. Если она ответит на один вопрос, то вскоре признается в том, чего не говорила никому.

Герцог осушил стакан, поставил на стол, положил рядом нож.