По другой — менее поэтичной — версии, старпомы являются результатом половых отношений между потомственными уборщицами и диспетчерами подвижного состава. Может быть. Во всяком случае, психика старпомов сохраняет более-менее устойчивое состояние только тогда, когда все люди вокруг двигаются и в руках у них находятся тряпки, щетки или, если дело происходит на внешней палубе, пневматические электротурбинки для обивки ржавчины.

Говорят, КДП Бугаев — отличный мужик с превосходным чувством юмора и демократичным характером. Говорят, единственным недостатком капитана Бугаева является то, что он очень сильно сопит, когда ест: это все из-за травмы носовой пазухи, полученной капитаном в бытность его ледокольным старпомом. Говорят, что в ужасный шторм на ледоколе сорвало шлюпочную лебедку, ударило ею Бугаева по лицу и сместило нос вправо от центра, из-за чего Бугаев с тех пор способен дышать только левой ноздрей, да и то не полностью. Говорят, Бугаев лично не дал шлюпочной лебедке усвистеть за борт, поймав ее на лету и удерживая несмотря на то, что из носа его на палубу хлестала кровь, тут же смываемая огромными волнами, похожими на цунами. Лично я в эту историю не сильно верю: Бугаевской крови никто никогда не видел, что еще раз доказывает его сверхчеловеческое происхождение.

Еще говорят, что КДП Бугаев обожает все проветривать. Где бы он ни находился: в кают-компании или на мостике — он первым делом открывает иллюминаторы, даже если дело происходит в Арктике и забортная температура колеблется между минус двадцатью и минус тридцатью с ветром. Это, конечно, удивительное совпадение: старпом Бугаев тоже отличался любовью к свежему воздуху, постоянно держа иллюминаторы в своей каюте открытыми, отчего на всей главной палубе стоял невыносимый заполярный зусман.

Еще говорят, что КДП Бугаев никогда не повышает голоса и не употребляет сильных выражений. Может быть, это и так: Я же говорю — капитан заимствует от чифа только фамилию и легенду биографии. Откуда берутся в таком случае КДП, я не в курсе — в свое время мне хотелось поступить на биологию моря, но я передумала. Но точно помню: про старпома Бугаева никогда не говорили, что он отличный мужик, весельчак и демократ. Про него говорили так: «Обля, вылез, падла. Сейчас опять орать начнет». Или даже хуже.

Не буду скромничать — это было именно мое рационализаторское изобретение: оставлять пылесос на перекрестке четырех дорог между столовой команды, кают-компанией, каютой чифа и трапом на мостик. Всем своим видом пылесос показывал, что я где-то рядом и вот-вот вернусь пылесосить свой объект на главной палубе, вымороженной стараниями Бугаева. На самом деле я действительно была рядом, отогреваясь кофе в каюте третьего помощника. Пылесос знал, что иногда я еще хожу к себе вниз немножечко поспать, но Бугаев раскусил наш с пылесосом заговор только спустя два месяца: однажды я не услышала будильника и пробыла «где-то рядом» часа три.

Ну и? — заорал Бугаев, когда я с заспанной рожей вернулась за пылесосом и попала в засаду.

Ой, пылесос забыла убрать, — сказала я.

— Совсем бабы охуели, — орал Бугаев, — быстро строиться!

Он построил нас в столовой команды. Вышли мы оттуда спустя час — оглохшие и полностью обалдевшие. Неделю после этого мы облизывали ледокол, как собаку перед выставкой. Никогда прежде я не думала, что медные комингсы трапах могут так сиять. Для образца старпом вручил нам золотые часы, сказав, что повыбрасывает нас «на хуй на лед», если мы их потеряем. Мы должны были передавать часы друг другу, смотреть на них и сравнивать с комингсами, которые в конце концов тоже оказались золотыми. Экипаж боялся ходить по трапам, чтобы не испоганить такую красоту, а мы боялись быть выкинутыми на хуй на лед, поэтому с переходящими часами обращались очень бережно. Бугаев их потом засеял где-то сам: поговаривали, что ему намоздыляли эгвекинотские, они же и отняли часы; мы тихо злобствовали по этому поводу, но алхимических навыков превращения меди в золото так и не утратили. Лично я, стоит лишь мне увидеть где-нибудь позеленевшую медь, будь это дверная ручка в историческом здании картинной галереи, тут же испытываю срочную потребность быстренько ее почистить, пока откуда-нибудь из-за угла не вышел Бугаев и не повел меня в столовую команды строиться.

Машку он попросту затюкал. Подстаканники в кают-компании были изначально мельхиоровыми, но Машка превратила их в серебро, отчего они, кстати, проиграли в благородстве дизайна. Бугаев рассматривал пространство между зубьями вилок, стаканы на свет и помойные ведра на ощупь: они должны были скрипеть от невыносимой чистоты, и они скрипели. Еще Бугаеву хотелось, чтобы салфетки были свернуты трехмачтовыми корабликами, и Машка по ночам, в ущерб подстаканникам, овладевала техникой оригами. Ближе к концу рейса Бугаев окончательно помешался на чистоте и стал страшен в поисках ее отсутствия. Он находил грязь даже там, куда не мог пролезть в силу особенностей своего телосложения. Он и не пролезал, а просто говорил «совсем бабы охуели» и тыкал пальцем в труднодоступные места, задавая бабам, то есть нам, директорию искоренения гипотетических нечистот. Самое интересное, что он каким-то образом всегда знал, искоренили мы их или нет. Тогда мы и стали догадываться, что старпом обладает сверхчеловеческими способностями.

Мы очень боялись старпома.

Однажды он нашел грязь в собственном туалете: там, в полумраке и тесноте, на стыке палубы и переборки, где унитаз крепится к кафелю, Бугаев обнаружил ржавую полосу длиной в семь сантиметров. Каюта Бугаева являлась моим объектом. К окончанию строевой подготовки я очень явственно представляла как вижу тонущего в ледяной шуге чифа, показываю ему язык и никому не сообщаю о человеке за бортом.

Особенным пунктом помешательства Бугаева являлась чистота иллюминаторов, определявшаяся единственным критерием: «чтоб я думал, что они открыты». Лично мне добиться идеала не удавалось никогда: я мыла иллюминаторы Бугаевской каюты через день, но все равно получалось, что бабы совсем охуели. И тут случилось страшное: на перестое по траверзу Эгвекинота матросам сказали покрасить надстройку.

Покрасить надстройку ледокола — это значит задуть ее желто-оранжевой краской из пульверизаторов. Для того, чтобы не загадить при этом иллюминаторы, снаружи их покрывают толстым слоем тавота. Чиф стоял на палубе, одетый по-береговому и с папкой подмышкой. В таком виде он походил бы на безобидного бюрократа, кабы в это время молчал. Но когда я увидела, как матросы под личным и очень громким руководством чифа мажут его люмики жирной коричнево-черной дрянью, то поняла, что наступил мой персональный капец.

Единственным спасением было срочно что-то предпринять. Помогала мне Машка.

Я попросила матросов начать покраску надстройки с чифовской стороны, а Машку — помочь мне ликвидировать последствия, пока чиф не вернулся с берега. Матросы справились за 30 минут, а у нас с Машкой ушло по часу на каждый люмик. Для верности я помыла их еще и изнутри, но все равно было страшно, поэтому я выпросила у радистов немного спирту, и мы с Машкой напоследок стерилизовали иллюминаторы ватками, выпрошенными, в свою очередь, у дока.

Мордой в закрытый иллюминатор Бугаев влепился со всего размаху, когда, вернувшись с берега, влетел в каюту и сходу решил высунуться на палубу, потому что увидел курившего там матроса Синицына без турбинки в руках. Удивленный Синицын стоял и смотрел, как по ту сторону стекла набирает скорость Бугаев, как он увеличивается, приближаясь, как уже раскрывает рот, чтобы начать орать, но вместо этого становится плоским и стекает с иллюминатора куда-то вниз. Синицын рассказывал, что удар напоминал хлопок мокрой тряпки о палубу.