Требование Столыпина поставило кадетов в сложное положение. Они не могли отрицать подготовку заговора, им хотелось «сберечь» Думу. Однако доказательства заговора, предъявленные прокурором Петербургской судебной палаты, казались не вполне убедительными.

Короткое заявление Столыпина заканчивалось недвусмысленным предупреждением: «…всякое промедление со стороны Государственной Думы в разрешении предъявленных к ней… требований или удовлетворение их не в полной мере поставило бы правительство в невозможность дальнейшего обеспечения спокойствия и порядка в государстве».

Он не собирался церемониться. Полковник Герасимов прямо указывает, что Столыпин рассчитывал именно на несогласие Думы.

2 июня было последнее заседание Думы. Дело о заговоре накануне переадресовали в комиссию, а сейчас обсуждали вопрос о местном суде. Левые партии несколько раз призывали депутатов обсуждать «предстоящий государственный переворот», отвергнуть бюджет и все законы, проведенные по 87-й статье, обратиться с воззванием к народу. Большинство каждый раз отвергало эти предложения.

В конце дня зачитали сообщение от комиссии: доклад еще не готов.

На следующий день Дума была распущена и введен новый избирательный закон. Население отнеслось к ее роспуску очень спокойно, не было ни демонстраций, ни попыток организовать забастовки.

Новый избирательный закон должен был создать совершенно новую ситуацию. По форме своей это был государственный переворот, по духу – наконец-то закон вносил определенность в государственную жизнь, которой не хватало в переломные годы.

«Не выйдем мы из беспорядков и революций до тех пор, не станет всенародно ясно и неоспоримо, – где верховная власть, где та сила, которая при разногласиях наших может сказать: „Roma locuta – causa finita“, – потрудитесь все подчиниться, а если не подчинитесь – сотру с лица земли», – так писал тогда Л. Тихомиров.

Другими словами, манифест 3 июня определил, что власть ввиду крайней необходимости не будет ради соблюдения буквы закона позволять разрушать государство.

Изменялся не только избирательный закон, изменялась и державная идея.

Столыпин делал теперь ставку на национальную идею.

Это был еще более глубокий переворот, отступление от имперской идеи, в силу которой все населяющие Россию народы признавались равноценными гражданами единой империи. В манифесте 3 июня провозглашалось: «Государственная Дума должна быть русской и по духу. Иные народности должны иметь в Государственной Думе представителей нужд своих, но не должны и не будут являться в числе, дающем им возможность быть вершителями вопросов чисто русских». Здесь явно прочитывался намек на решающую роль польского коло во Второй Думе.

Теперь русское население (великороссы, малороссы и белорусы) получало больше возможностей определять государственную политику. Сильно изменился и удельный вес отдельных групп населения. В европейской части страны крестьяне по старому закону избирали 42 % выборщиков, землевладельцы – 31, горожане и рабочие – 27 %. По новому закону крестьяне избирали 22,5 %, землевладельцы – 50,5, горожане и рабочие – 27 %, но горожане при этом разделялись на две курии, голосовавшие отдельно, причем первая курия («цензовая») имела больше выборщиков.

Главным результатом закона должно было стать формирование большой группы выборщиков (65 %), которые представляли культурные и состоятельные слои населения. Они уже участвовали в земских и городских выборах и были более подготовлены к общественной деятельности. Представительство национальных окраин сокращалось: Польши – с 36 до 12 (и два депутата от русского населения), Кавказа – с 29 до 10, в отношении ряда среднеазиатских губерний признавалось, что они еще «не созрели» для выборов.

Историки единодушно оценивают закон как «реакционный». Действительно, он ограничивал избирательные права многих, и его нельзя назвать шагом к демократии.

Кроме того, национальная государственная идея в такой многонациональной стране, как Россия, где исторически сложилось органичное взаимодействие русских с нерусскими, не могла быть воспринята безоговорочно.

У правительства были иные возможности: объявить чрезвычайное положение, передать власть военным и т. д. Правительство к этим мерам сильно подталкивали не только придворные круги и генералы, даже не столько они. Например, страстные обличения иеромонаха Илиодора: «Дальше с настоящим кадетским, крамольным, трусливым, малодушным Правительством жить, а тем более мириться нет никакой возможности. Довольно. Сам Обер-Прокурор тем, что поднял гонение на меня, стоящего за исконные Русские начала, доказал, что он изменил Русскому народу… Изменил ему и первый министр Столыпин, считая истинных сынов Родины погромщиками, убийцами, разбойниками и заигрывая с врагами Родины, Церкви и Русского народа!» (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Д. Указ. соч. с. 113).

Обвинение в адрес Столыпина не случайно, не единично. Оно исходит из крайне правого лагеря, который исповедует как будто одинаковые с ним «национальные принципы».

Из письма Илиодора, однако, видна и пропасть, разделяющая крайне правых и Реформатора. Продолжим цитирование:

«О чем другом, как не об этом также свидетельствует его противное заявление в Государственной Думе, что Правительство будет применять военно-полевые суды в случаях самых дерзновенных убийств. Интересно знать, какие случаи Столыпин считает исключительными, какие убийства считает он дерзновенными? Если прямо говорить, то нужно признать, что Столыпин открыто становится в ряды врагов Русского народа. Напрасно он сказал громкие слова: „Не запугаете!“ Стоит только удивляться тому, что и Православные Русские люди по поводу этих слов присылали первому министру сочувственные телеграммы! Одно недомыслие, и только! Не понимаю просто, как это многие Православные люди не поняли, что слова „не запугаете“ есть не чистый, внушительный голос твердой и верной Души, а надтреснутое дребезжание оторвавшейся струны, мелкой души, далеко отстающей от Русского народного самосознания. Если бы Столыпин, действительно, не боялся крамольников, то он не стал бы слушать их безумных, преступных, оскорбительных речей и немедленно сказал бы кому следует, что нужно сказать зазнавшимся и зарвавшимся злодеям: „Вон отсюда!“ и вздернуть их на виселицу. Вот тогда бы виднее было бесстрашие первого министра! Более подходящим будет признать, что слова „не запугаете“ были сказаны не по адресу крамольников, ибо Столыпину нечего их бояться, так как они своего не тронут, а по адресу черносотенцев, которым Столыпин, действительно, сделал много зла; это зло он начал делать с первых шагов своего премьерства, когда сказал: „А что за Союз Русского Народа, где он находится: я на него внимания не обращаю“. И все время он шел по этому преступному, предательскому пути. Но да будет ведомо господину Столыпину, что Русский Православный народ только посмеется над его словами „не запугаете“, когда настанет время, а это время наступит скоро и не дозволит ему дурманить Русских граждан какими-то заморскими конституциями и кадетскими бреднями!