Он не читал. Он со мной разговаривал. Он был большим и сильным. Это я помню. У него была фамилия, жена, датский дог и не было детей. И он рано умер.

– Знаешь, почему они смеются? Они смеются не над тобой. Они смеются над непонятным. Непонятного можно бояться. Но бояться маленькую девочку – смешно. Поэтому они смеются.

– Но ты же не смеёшься!

– Не смеюсь, да. Я тоже боюсь «авеню» и «стритов». Но они сюда не придут. Не бойся.

Не так давно, в телефонном разговоре с отцом, всплыла тема этих Волжских сезонов 1976 – 1978 гг. Выяснилась и его фамилия, и то, что у него была жена, датский дог и не было детей. И то, что он рано умер. Кажется, мне даже сообщили цвет его глаз и волос. И то, что он любил меня до умопомрачения.

– Наверное, потому что у него не было своих детей, – сказал мой отец.

Эти взрослые такие смешные. Даже когда стареют.

Там было очень много детей. Но любил он только меня. Этого я не стала говорить отцу. Ему это не нужно, а мне – уже не важно. Потому что я всё помню. И чтобы услышать себя, нужна просто тишина.

В самых разных ситуациях разноцветной жизни у меня в голове вспыхивало ощущение чуть шершавой тёплой мужской ладони. И целое ведро клубники по имени Виктория.

– Знаешь, почему ты можешь съесть целое ведро «Виктории»? Потому что оно в тебя помещается. А в них – уже нет. Поэтому они смеются.

– Ты очень хороший, и мы поженимся, когда твоя жена умрёт.

– Когда моя жена умрёт – я тоже умру. Моя жена – ребёнок. Такой же, как ты. Понимаешь, детство – это навсегда. Для тех, кто может съесть ведро «Виктории». И у каждого ребёнка есть один взрослый, который умирает вместе с ним. И не имеет права умереть раньше и жить позже. Для моей жены этот взрослый – я.

– А мой взрослый – папа? Я не хочу! Я хочу, чтобы моим взрослым был ты.

– Нет. Твой взрослый – не папа. И не я. У тебя ещё будет свой взрослый. И ты будешь идти с ним по берегу Волги и держать его за руку. Совсем как меня сейчас. И он не будет смеяться над тем, что ты уже съела целое ведро «Виктории», но всё боишься «авеню» и «стритов». Прости их за то, что в них уже не помещается. Прости их и сохрани в себе дар вместить целый мир.

В утренней суете гостиничного ресторана, в одесском августовском мареве моей круглогодично-подмосковной взрослости мой муж сказал:

– Ты – вечный ребёнок. Только не говори никому – не поверят, – и взял мою руку в чуть шершавую тёплую ладонь…

Если ты слышишь, тот человек, у которого есть фамилия, жена, датский дог и нет детей… А ты слышишь, потому что в твоей тишине слышно всё, я говорю тебе: «Спасибо!» И ещё… Тебе будет приятно… Я, как и прежде, могу съесть целое ведро «Виктории»!

И этому только улыбаются. И только временами удивляются, как в такой уютной и домашней мне может жить такой яростный азартный победитель.

А что тут удивительного? Клубнику правильную надо было в детстве есть в соответствующих количествах!

Утренний Приморский бульвар.

Игра в тень каштановых листьев со светом. Просятся прочие банальности о прозрачности и свежести, о самом творческом времени жаворонка – пустынности утреннего августовского воздуха. О моём времени писать. Привычно перейти из полусна прохладных простыней в рассветную чашку кофе, разогревающую азарт игры в слова. Не тонкая грань, а привычный бархан, чьи пески я неспешно перехожу. Из ежевечерней смерти разума в ежеутреннее рождение чувственных ощущений. В розово-голубой хрустальной тишине ангел расчеркнулся белоснежным пером…

– Сама ты хуна подзаборная! Пиздуй отсюдова, пока не наваляли!

Доброе утро, Одесса!

Наблюдаю, затаившись за перилами балкончика, за разборкой дворничих с компанией сильно нетрезвых девиц. Дворничихи явно выигрывают и не только по очкам.

– Быстро взяла и подняла, я тебе говорю! Быстро взяла, нагнулась и подняла, проститутка! Взяла и подняла, блядь такая! Сейчас ты у меня улицу языком своим рабочим вылижешь!

Пьяные девицы вяло отбрёхиваются. Дворничихи не намерены их отпускать, пока не будет быстро взято и поднято то, что «жители и гости нашего города» на улицы нашего города уронили.

Шум усиливается до уровня коммунальной бытовой поножовщины.

На крыльцо гостиницы, лениво потягиваясь, выходит швейцар.

– Ну вы это… потише! – благодушно говорит он всей честной компании. – Тут всё-таки гостиница. Всё-таки пять часов утра. Всё-таки люди спят.

– Нет, ну ломаешься тут, чтобы всякая блевотина твою работу паскудила! – не унимается громкая дворничиха. Товарка уже одёргивает её, мол, не надо…

Интермедия длится минут пятнадцать. Уже давно слиняли пьяные девицы, а дворничиха со швейцаром собачатся уже между собой прямо на мостовой, прямо под игрой каштановых листьев со светом в тень. Швейцар, войдя в раж, трубит так, что слышно наверняка на Таирова. Но спит гостиница, и только я кропотливым крохобором подглядываю в утренний мир Приморского бульвара с балкона третьего этажа.

Гуляем. Девять утра. На Приморском с той стороны Дюка устанавливают лотки.

– Что за ярмарка?

– Так День Нэзалэжности! – отвечает дядька в национальном гуцульском костюме, с приклеенными усами.

От кого незалэжности? От чего нэзалэжности? Одесса всегда была независима от всего и от всех. Свободный город. Вольный город. Теперь вот несвободна от свободы. Зависима от независимости. Не совсем вольна.

– Что-то интересное будет?

– Та ну шо вы такэ кажэтэ! Всэ будэ дужэ цикаво! Зараз мы розвэрнэмся, так вы повэртайтэсь!

Вернёмся. Конечно, вернёмся. Уж в чём в чём, а в свободе возвращаться мы независимы. Вольны в любое время…

Тёщин мост. Весь увешан замочками. От самых простых до изящных розовеньких. От фигурных до монументальных, с гравировками. От амбарных до выполненных на заказ, похожих на сдвоенную могилу, на склеп. Новая мода. Запирают счастье на замок. Счастье не терпит несвободы и зависимости. Счастье – это свобода быть вместе. Счастье – это независимость от всего: от государственного строя, от людской молвы, от разбросанных по ванной комнате незакрытых тюбиков зубной пасты и от глупых ритуалов.

– Замок повесим?

– Повесим.

– Как-нибудь…

– Да. Как-нибудь…

– Не в этот раз?

– Да. Не в этот раз…

– Как-то глупо, немного напоминает колумбарий.

– Ага. Саша и Люся уже успели развестись, разойтись, изменить и измениться, а «Саша + Люся = навеки вместе» ржавеет на продуваемом ветрами и промываемом дождями мосту. Ты хочешь ржаветь на продуваемом ветрами и промываемом дождями Тёщином мосту? Это несолидно. Ржаветь надо монументально. На Бруклинском. Или, там, на Золотых Воротах.