Больше всего, похоже, это удивило Зяблика, разразившегося вдруг цитатами из Священного писания (которые он, впрочем, частично перевирал, а иногда и вполне сознательно искажал): — «И было тогда людям знамение великое: гады подземные прозрели и твари бессловесные возопили…»

— Уклоняетесь, значит, от прямого ответа? Тень на ясный день наводите? — не унимался Смыков. — Думаете, что я вместе с родной речью и память потерял? Заблуждаетесь! Я все досконально помню! И вы мне за все оскорбления, братец мой, ответите! А вас, товарищи, я призываю в свидетели!

— Да отвечу я, не кипятись, — фыркнул Зяблик. — Всю жизнь отвечаю, не привыкать. Но ты, ослица Валаамская, на меня зря наезжаешь… Сукой буду, я рад за тебя, начальник. Скучно было без твоих проповедей. Ну просто не хватало чего-то. А сейчас все по местам стало.

Однако Смыкова этот комплимент не растрогал.

— Все слышали? Все? — быстро спросил он. — Меня обозвали ослицей! Даже не ослом, а ослицей!

— Это же не оскорбление, — пришлось вмешаться Цыпфу. — Валаамова ослица — библейский персонаж. И очень даже положительный. Обретя дар речи, она вернула своего хозяина на путь истинный.

— Ну ладно, — пошел на попятную Зяблик. — Если ослицей ему западло быть, пусть ослом будет… Прошу прощения, гражданин Валаамский осел!

— Знаете, а у меня спина перестала чесаться! — Верка сообщила эту новость с восторгом марсового матроса, увидевшего долгожданную землю. — Я уже и забыла про нее.

Зато сообщение Цыпфа было печальным:

— А у меня на голове все по-прежнему.

— Не унывай! — успокоила его Верка. — Волосам нужно время, чтобы отрасти.

— Как там Лилечка? — поинтересовался Артем.

— Спит, — голос Левки стал еще печальнее, из чего следовало, что духовное здоровье подруги он ценит выше своей внешней привлекательности. — Я уже проверял.

— Ну так разбудите ее, — как о чем-то само собой разумеющемся сказал Артем.

— Как… разбудить? — не понял Левка, перепробовавший все возможные способы насильственного пробуждения еще в Будетляндии.

— Как угодно… Хотя согласно куртуазным манерам кавалер обязан будить даму поцелуем. Давайте, давайте, не стесняйтесь…

В темноте раздались два звука, разделенные кратким промежутком времени, но связанные между собой внутренней логикой, — сначала тихий поцелуй, а потом звонкая пощечина.

— Ты что, ошалел! — возмущению Лилечки не было предела. — Темнотой решил воспользоваться, да? А ведь обещал потерпеть до Отчины!

Никогда еще публичная пощечина, даже нанесенная тирану, не вызывала такого восторга в обществе. Все наперебой поздравляли недотрогу Лилечку и шутливо бранили ловеласа Левку.

— Ой, как жарко! — промолвила девушка. — И темно! А мне недавно такой страшный сон приснился! Представляете, когда мы спали, из мрачной пещеры высунулось какое-то чудовище и хотело всех нас проглотить. Даже не проглотить, а всосать, как кит всасывает мелких рачков. Мы чуть не погибли! Кончилось все тем, что Зяблик, такой молодец, спас нас.

— Это я только во сне молодец, — с плохо скрываемым торжеством молвил Зяблик. — Ты лучше скажи, что в это время Левка делал?

— Ой, даже стыдно говорить. — Можно было побиться об заклад, что Лилечка зарделась, как майская роза.

— Наверное, залез на тебя, кобель, — голосом, исполненным праведного гнева, сказала Верка. — И даже сапоги скинул, чтоб не мешали.

— Ага… А вы откуда знаете? — Лилечка была потрясена.

— От верблюда! Видела я все это собственными глазами. Мы в ту передрягу не во сне угодили, а в самой натуральной реальности, будь она неладна. Тварь, про которую ты говорила, Зяблик действительно укокошил, хотя вреда от этого потом получилось больше, чем пользы. А Левка на тебя лег не блуд свой тешить. Он тебя своим телом прикрывал. Ведь ты как бревно была и ничего не соображала. Не лупить его за это надо, а лобызать куда ни попадя.

Узнала Лилечка и все остальные новости, миновавшие ее затуманенное сознание, — и про внезапное облысение Левки, и про противоестественную страсть Верки к поэту Есенину, и про страдания полиглота Смыкова, и про кирквудовский янтарь, едва не погубивший или, наоборот, едва не обессмертивший их, и про вынужденное бегство в мир варнаков.

А когда растроганная Лилечка принялась благодарить Цыпфа, судя по звукам, чмокая его в лысину, Верка и Зяблик приступили с расспросами к Смыкову, чей праведный гнев уже утих.

Оказывается, все это время он даже и не подозревал, что утратил способность общаться на родном языке. В его понимании все случилось как раз наоборот — это ватага по неизвестной причине вдруг перестала понимать его ясные слова и стала нести всякую околесицу.

Сопоставив этот печальный факт с Левкиной скоротечной плешивостью, волчьим взглядом Зяблика, лунатизмом Лилечки и Веркиной почесухой, Смыков решил, что вся ватага, за исключением его, тронулась умом. Поэтому он и вел себя столь смиренно — ничего никому не доказывал, со всеми соглашался и даже послушно повторял за Зябликом всякие дурацкие слова, которые тот ему втолковывал.

В дискуссии о выборе пути Смыков, естественно, ничего не понял и, оказавшись внезапно в жаре, мраке и тяжести мира варнаков, был неприятно озадачен, поскольку с некоторых пор представлял себе муки агонии именно так. Русский язык он стал понимать почти сразу, но сам говорить какое-то время не мог. Устная речь вернулась к нему непосредственно после обиды, нечаянно нанесенной Зябликом.

Кстати говоря, чужой язык, волшебным образом снизошедший на него, как на праведников нисходит Божья благодать, а на профессиональных бойцов — кураж, Смыков не забыл. В доказательство этого было произнесено несколько весьма приятных для слуха фраз. В честь знаменитой ослицы язык назвали валаамским. Это было единственное приобретение, оставшееся у ватаги на память об эффекте антивероятности.

Когда все разговоры — нужные и ненужные, все охи и ахи, все клятвы, божбы и взаимные упреки были закончены, внезапно выяснилось, что ватага, не сделав еще ни единого шага, уже успела устать. Условия чужого мира, потогонные в буквальном смысле, сказывались на людях весьма неблагоприятным образом.

Тут уж высказал свое неудовольствие Артем, намеревавшийся одолеть за первый переход хотя бы несколько километров. В ответ Верка заявила, что ему, созданному чуть ли не из стали и камня, нельзя подходить к нормальным людям со своими собственными мерками. Смыков поддержал ее и даже предложил вместо тягловой силы использовать варнаков. Остальные члены ватаги крамольных мыслей вслух не произносили, но и попыток сделать хотя бы один-единственный шаг тоже не предпринимали.

Тогда Артему, обычно мягкому и сдержанному, пришлось пойти на крайнюю меру, применявшуюся против нерадивых воинов еще с античных времен и имевшую следующую формулировку: «Сжечь за собой мосты». Пользуясь своим преимуществом в зрении, он опростал на землю все фляжки, лишив тем самым ватагу запасов воды.