Друзья дразнили его «Уголино да Монтефельтро»; прозвище это бесконечно льстило румынскому франту, поскольку звучало аристократично вдвойне, вдобавок наводило на мысли о Данте, отчего дедушка Исаак и прозвал приятеля «Дантес де Монте-Кристо».

В последующие годы мало кому из отпрысков обитавших в Александрии европейских семейств не довелось повстречаться с синьором Уго. Обеднев к старости, он зарабатывал на жизнь уроками истории, математики и литературы; жена его, Полетт, обшивала нарождавшуюся египетскую знать. По воскресеньям оба по-прежнему появлялись в «Спортинг-Клубе», рука в руке прогуливались по главной аллее или полям для игры в поло, он в неизменном твидовом пиджаке и аскотском галстуке, она в ярких, кричащих нарядах, которые кроила сама по лекалам из журнала «Бурда» и шила из модных тогда в Египте цветастых тканей. Отец заметил, что улыбка исчезла с ее лица, да и муж ее, когда нам случилось у них обедать, уже не мурлыкал себе под нос, потирая руки, прежде чем открыть бутылочку старого бордо, которую явно увел из-под носа у комитета по национализации.

– Не последняя, но одна из последних. Когда оно кончится, конец и нам – верно, cara?

– Вечно ты о грустном, – ответила жена. – Открывай вино, и будем наслаждаться. Libiam – et aprs nous le dluge[75], – повторяла она слова Верди и мадам Помпадур; мы сидели в пансионе на рю Джабарти в крошечной комнатке, служившей супругам и столовой, и спальней: от былой роскоши их дома в Болкли не осталось и следа. Синьор Уго, по своему обыкновению ловивший любой намек на оперы Верди, пропел арию, потом другую, потом еще одну, из «Травиаты», и закончил исполнением Addio del passato[76] от лица мужчины. В такие минуты мама, понятия не имевшая, что он там поет, сидела с бокалом вина в руке, изнывая от скуки, и прятала смешок при виде напыщенного пожилого господина, который скрывал дряблый зоб под всевозможными шарфиками и который, как она знала, в любую минуту готов был залиться слезами. И действительно, допев арию до конца, Уго по-детски всхлипывал, на что жена его неизменно откликалась нежнейшим и участливым «Tesoro!»: теперь она, чтобы разрядить атмосферу, тем более должна была поднять бокал и предложить тост «За самую прекрасную душу на свете».

Немногие догадывались, что синьора да Монтефельтро утратила улыбку не только из-за того, что ее снедала грусть, но и потому, что стыдилась показывать, во что превратились ее передние зубы, лечить которые ей было уже не по средствам. Изредка ей случалось наткнуться с друзьями в клубе на бывшего своего дантиста или оказаться с ним за одним столом, и всякий раз доктор настаивал, чтобы она показала ему зубы. Синьора да Монтефельтро противилась, ссылаясь на этикет и правила приличия, называла его «неисправимым волокитой» за то, что он осмелился просить даму ее возраста прилюдно разинуть рот. Однако, поупрямившись, в конце концов все же уступала и разрешала осмотреть ее десны.

– Я так и думал. Приходите завтра же, поняли?

Столь неуместной бесцеремонностью и даже грубостью он рассчитывал избавить бывшую гранд-даму от неловкости, вызванной тем, что денег за визит с нее никогда не потребуют.

– Непременно, доктор, непременно, как-нибудь на днях. Но завтра я играю в бридж.

«Завтра я играю в бридж» было излюбленным присловьем Монтефельтро; эта полуправда не столько обманывала, сколь демонстрировала неудавшуюся попытку обмануть, и все цитировали эту фразу, когда хотели показать собеседнику, что говорят неправду.

– Завтра мы играем в бридж, – заявил во всеуслышание синьор Уго, едва в столовую вошел Али с чаем и горячим шоколадом: так он пытался сбить слугу с толку – пусть думает, что мы говорили о картах. – Я играю только ради Полетт. Сам-то я бридж терпеть не могу, – продолжал Монтефельтро, чрезвычайно довольный ловкостью, с которой переменил тему, едва заслышав, как открывается кухонная дверь. – Особенно когда пасмурно, а сейчас что ни день, то пасмурно. В хмурые осенние дни нет ничего приятнее, чем пить горячий чай и слушать Брамса. – Так он намекал жене, чтобы она сыграла на фортепиано.

– Не сейчас, Уго. Лучше поставь пластинку.

Синьор Уго скрылся в гостиной, беззаботно посвистывая. Через считанные мгновения что-то зашуршало, как будто прилежный садовник сгребает граблями опавшие листья, и со старенькой поцарапанной пластинки на семьдесят восемь оборотов пронзительно вступило трио для валторны[77].

– А тебе шоколадки, – Уго протянул мне огромную коробку «Тоблерона», где крошечные шоколадки в отдельных обертках составляли головокружительную разноцветную мозаику.

– Ты какую хочешь? – спросил дедушка Исаак.

Я взял малютку с нарисованным на фантике фундуком, медленно развернул, сунул в рот и, к собственной досаде, почувствовал, что, не успев ни толком насладиться, ни осознать, что я ем шоколад, ни даже положить скомканный фантик в большую пепельницу возле коробки, проглотил ее. Изо всех сил стараясь ничем не выдать желания съесть еще одну, я сказал синьоре да Монтефельтро, что шоколад восхитителен.

– Тогда возьми еще, – предложила она, а когда я съел и эту, добавила: – Бери, бери.

Я стремительно прожевал третью шоколадку в надежде, что хозяйка угостит меня четвертой, но тут вмешался дед: мол, хватит с него, он и так три съел.

– Как скажете, – согласилась синьора да Монтефельтро. – Тогда пусть возьмет с собой.

Наконец дедушка сказал, что нам пора идти, но синьор Уго с женой упросили нас посидеть еще, и мы остались на пять минут, после чего дед повторил: нам пора идти, хотя на этот раз и не встал, понимая, что снова уступит уговорам хозяев. Впрочем, на третий раз они и сами поднялись, чтобы проводить нас через просторную террасу к задней калитке. Пробираясь узким коридором к стеклянным балконным дверям, я разглядывал протянувшиеся вдоль всей стены ряды пустых пачек из-под сигарет «Элмас». Мне показалось, что их там тысячи. Синьор Уго заметил мое любопытство и пояснил:

– Порой мне приходит какая-нибудь мысль, и я тут же записываю ее на обороте сигаретной пачки.

По его словам, он прекрасно помнил, где какую искать, а потому всем домашним строго-настрого запрещалось трогать, перемещать и уж тем более вытирать пыль с того, что большинству показалось бы кладбищем случайных мыслей.

– Хулиганы могут забрать у нас все, что им заблагорассудится, но это – никогда.

В конце концов тайная полиция конфисковала все его пустые пачки для проверки и так никогда и не вернула.

Перед уходом я напомнил синьоре да Монтефельтро, что она обещала дать мне с собой конфет (и явно уже забыла об этом).

– Совсем дурочка беспамятная стала, – проговорила она и поспешила в комнату.