Вино передали. Данте вытянул руки на столе.

— Скажите, мессэр Альбертино, какую форму вы избрали для вашего произведения? Это эпическая поэма?

— Эпическая поэма в честь Кангранде? — вмешался Пассерино Бонаццолси. — Сниму перед вами шляпу, если вы наскребете событий из его жизни хотя бы на три строфы. Посмотрите, он же еще юнец. Будь он рыбой, я бы выпустил его обратно в реку!

— Чертовски везучий юнец, — проворчал Асденте куда-то в кубок с вином. Серебряный кубок отозвался эхом. — Всегда получает, что захочет.

— Так уж и всегда! Не преувеличивай, Ванни, — усмехнулся Кангранде. — Если бы я всегда получал что захочу, ты был бы веронцем и моим преданным слугой до гроба. А без тебя Падуе точно не выстоять.

Асденте хихикнул.

— Падуя выстоит против любых врагов — кроме тебя, Щенок!

— Щенок? — просиял Кангранде. — Давно меня так не называли! А как поживает доблестный граф Сан-Бонифачо?

— Полагаю, дела у него могли бы идти и получше, — произнес Джакомо Гранде. — Теперь ему придется признать, что его Щенок вырос в настоящего борзого пса.

— Причем с огромными клыками, — добавил Муссато. — Мне повезло, что правая моя рука еще способна нацарапать несколько строк.

— Что позволяет мне вернуться к моему вопросу, — терпеливо сказал Данте. — Итак, какую форму вы избрали для вашего произведения?

— Я пишу пьесу, — отвечал чрезвычайно довольный Муссато. — Сенека бы мною гордился.

— Пьеса в стиле Сенеки? — воскликнул Данте. — Восхитительно!

— Ради бога! — комично взмолился Асденте. — Я-то думал, поговорим по-человечески — о смерти, об изменах, об убийствах, о войне. Как же! Опять поэзия! О чем ни начнешь разговор, непременно его сведут к поэзии. Тьфу! — Он сплюнул, как будто хотел избавиться от самого этого слова.

Данте реплику Беззубого проигнорировал.

— Значит, это будет темная трагедия?

— Это будет трагедия для жителей Вероны, и я уж постараюсь сделать ее потемнее.

— А мне, выходит, вы отвели роль главного злодея? — не без гордости спросил Кангранде.

— Ах нет, что вы! Действие моей трагедии происходит во времена Эццелино да Романо.[35] Я пишу о том, как он собирал кровавую жатву в предместьях — совсем как вы сейчас. Пьеса показывает, что бывает, если к власти приходит тиран. Ваше имя даже не упоминается.

Скалигер поднял кубок за здоровье Муссато.

— Когда закончите, пришлите мне экземпляр. Я оплачу первую постановку.

— И не жаль на это денег! — проворчал Асденте. — Всем известно, как ты любишь окружать себя актерами да прочими дармоедами.

— То же самое можно и о тебе сказать, дорогой мой Асденте.

Под смех и язвительные замечания подали первую перемену. Некоторое время все были заняты репой, запеченной в золе и политой соусом из специй, сыра и сливочного масла. Пьетро обрадовался такого рода смене деятельности. Ему было крайне неловко в компании титулованных особ; более же всего юношу раздражал младший Каррара — единственный его ровесник и вообще во всем равный ему человек волком глядел через стол.

Джакомо прожевал и указал ножом на Данте.

— Объясните, маэстро Алагьери. Вы ведь были преданным гвельфом, не так ли?

— Разве к белому гвельфу применимо слово «преданный»? — встрял Марцилио.

Не обращая внимания на племянника, Гранде продолжал:

— А теперь вы живете при дворе стойких гибеллинов и поддерживаете императора. Признаю, изгнание и меня восстановило бы против моей родины; понимаю: плохой Папа кого угодно способен настроить против Церкви; но скажите, неужели вы действительно верите в то, что император не должен подчиняться Папе?

— Да.

— Боже, — пробормотал Асденте, красноречиво закатывая глаза в сторону своего соседа Дандоло. — Вот и до Папы добрались.

— Ведь и война на этой почве началась! — воскликнул Марцилио да Каррара.

— Вовсе не на этой, — проворчал Асденте. — Война как война, из-за земель и налогов.

— По-моему, вы недооцениваете людей, — произнес венецианец Дандоло. — Верно, для некоторых главное деньги. Но для очень многих спор между императором и Папой является достаточным поводом к войне.

Кангранде поднял указательный палец.

— Обратите внимание, синьоры, так говорит гражданин государства, не имеющего политических позиций. Вы, Пес Дандоло, несомненно, политик из политиков.

— Он прав, — сказал старший Каррара, откидываясь на стуле и обращаясь к Данте. — Это повод к войне для людей вроде меня. Скажите, маэстро, обходите ли вы аргументы, выдвинутые в Книге Бытия? В ней написано, что есть два светоча, большой и малый, для дня и для ночи. Наука говорит нам, что малый светоч отражает лучи большого. Следовательно, если солнцем считать Папу, а луной — императора, последний должен получать власть от первого.

Данте улыбнулся в бороду и проглотил кусок репы.

— Это общий аргумент. Советую вам расширить горизонты. Господь в своей мудрости дал человеку двойственную природу. В человеке поровну божественного и земного. Власть Папы простирается на божественное в человеке — на его душу, на его дух, однако Папа не может управлять бренным в людях. Для этого есть император.

— А разве плоть не подчиняется душе?

— Не обязательно. Плоть бренна, это правда — мы стареем и умираем, — дух же не знает тления. Плоть и дух изначально разделены, следовательно, Господь ставил перед нами две задачи: Beatitudenem Huis Vitae et Beatitudenem Vitae Eternos. Я считаю, что власть императора должна происходить от Самого Господа, потому что императору поручено защищать мир и порядок во время краткого пребывания людей на земле. Именно облеченными во плоть мы можем доказать нашу веру. Задача императора важнее, чем задача Папы, — ведь как человек, так и его разум может полностью раскрыться только в условиях продолжительного мира. Лишь в том случае, если миром правит один человек, наделенный властью непосредственно от Бога, человечество способно достичь покоя, необходимого, чтобы возвратиться в блаженное состояние, как до грехопадения.

Марцилио да Каррара усмехнулся:

— Интересно, который из демонов внушил вам этот бред?

Все остальные гости, включая дядю Марцилио, поджали губы.

— Бред? — вмешался Пьетро. — Хотел бы я послушать, какие аргументы в защиту продажности Церкви приведешь ты. Вряд ли они будут звучать убедительнее, чем слова моего отца.

— Я языком молоть не привык, — фыркнул Марцилио. — За меня говорит мой меч.