еще травматичны» – и оптимистично добавил: «но я далеко не единственный, кто в нем живет» (ВД, 8).

Последующее десятилетие имело огромное значение. В 1998 году в интервью американскому философу С. Бак-Морс Рыклин со всей уверенностью предположил, что его проект вестернизации имел положительные последствия, по крайней мере среди образованной читающей публики:

Местный интеллектуальный рынок претерпел сильнейшие изменения: на русский язык были переведены многие ключевые тексты современной философии, социологии, психологии, антропологии. Можно говорить о конце доминирования русской литературы, ставшей одной из многих практик письма, утратившей тотализующую функцию. В результате западный опыт стал значительно более постижимым и переводимым, чем десять лет тому назад (ДД, 202).

Напротив, с 2000 года выражение идентичности при Путине решительно повернулось в сторону определения русскости путем установления прочных идеологических границ между собой и всеми «Другими» – чеченцами, евреями, новыми политически активными российскими предпринимателями, художниками, масонами, вольнодумцами. А Рыклин, в свою очередь, вернулся к роли, знакомой с советских времен, – роли диссидента.

Глава 5. Периферия и ее нарративы. Воображаемый юг Людмилы Улицкой

Он любовался этой землей, ее выветренными горами и сглаженными предгорьями, она была скифская, греческая, татарская, и хотя теперь стала совхозной и давно тосковала без человеческой любви и медленно вымирала от бездарности хозяев, история все-таки от нее не уходила, витала в весеннем блаженстве и напоминала о себе каждым камнем, каждым деревом…

[Улицкая 2003][83]

Право говорить с периферийной позиции об уполномоченной власти и привилегиях не зависит от сохранения традиции; оно опирается на силу традиции, которая может быть переписана в условиях непредвиденных обстоятельств и противоречивостей, которые влияют на жизнь тех, кто находится «в меньшинстве». Распознавание, которое дарует традиция, является частичной формой идентификации. Пересматривая прошлое, она вводит другие несоизмеримые культурные различия в вымысел традиции.

[Bhabha 2004]

С середины 1980-х годов в критическом дискурсе о национальной идентичности геокультурная ось «север – юг» начала конкурировать с осью «восток – запад», привычной для современного русского самопонимания и традиционного «ориентализма» [Андерсон 2001: 120][84]. Постсоветские дебаты по поводу определения «русскости» и чуждости, «посторонности» относятся к обеим осям, хотя, безусловно, более, чем раньше, к оси «север – юг». Вопрос о статусе постсоветской России общепризнанно формулируется в терминах севера и юга. Например, опасения 1990-х годов касательно превращения России в «банановую республику» основываются на явно «южном» образе постколониального мира[85]. В романе «Жизнь насекомых» Пелевин изображает приехавшего в Крым, на бывший советский юг, американского бизнесмена-эксплуататора Сэма Саккера, который становится комаром и в прямом, и в переносном смысле «сосет кровь» коренного южного населения. В другом контексте иногда можно услышать, как русские «северяне» грубо называют жителей юга России, в частности чеченцев, «вероломными южанами», подразумевая, что «настоящие» русские – честные северяне. То, что раньше было экзотическим «востоком», например Кавказ и Крым, теперь не менее часто называют «югом». В постсоветский период можно выделить две причины того, что ось идентичности «север – юг» стала такой же важной, как и хорошо известная Новому времени традиционная ось идентичности «восток – запад». Эта ось указывает на боязнь быть воспринятым как колония или стать колонией в реальности; также она говорит о том, что тревожные проблемы многонационального общества это проблемы «юга»[86].

В этой главе мы рассмотрим один из аспектов российского «южного вопроса», обратившись к более широкой проблеме периферий в творчестве Л. Улицкой[87]. Особый интерес здесь представляет Черноморский регион. Следующая глава посвящена мусульманскому Кавказу, тому аспекту «южного вопроса», который оказал пагубное влияние на постсоветский общественный диалог по вопросам идентичности. Если Пелевин в «Чапаеве и Пустоте» детально исследует реальность «Евразии» и неоимперский менталитет, лежащий в основе идей Дугина, подтверждая центростремительную, даже солипсическую зацикленность Москвы на себе самой, то Улицкой важно сосредоточить внимание на жизни всех видов периферий и их важнейшей, пусть и игнорируемой роли в жизнеспособности страны[88]. Два поразительных аспекта «универсалистского» литературного проекта Улицкой – это ее уважение к самым разным представлениям о том, что значит быть человеком, к голосам и точкам зрения разных этносов, а также ее последовательная позиция противостояния русскому шовинизму. Такие российские ультраконсерваторы, как писатель и публицист А. Проханов, обычно видят пространство своей родины как «север» и «восток», тогда как воображение Улицкой охватывает мультикультурное разнообразие, в частности южного черноморского побережья. В этой главе мы обратимся к теме периферии – и особенно Черного моря и его символических смыслов – в нескольких рассказах и двух романах Улицкой: «Медея и ее дети» (1996) и «Казус Кукоцкого» (2001).

* * *

До сих пор в нашей дискуссии рассматривалась гипертрофированность центра по отношению к его перифериям. Это «расползание» только подчеркивает изоляцию центра и его зачастую ксенофобское настроение. В постсоветской России нет и намека на то продуктивное взаимодействие центра и периферии, на которое надеется Х. Бхабха. Отсутствует регенерирующая «гибридность» [Bhabha 2004: 55]. Улицкая – первый крупный постсоветский автор, который действительно прислушивается к культурным голосам периферии и серьезно воспринимает их формулировки традиций и идентичности. Согласно оптимистическому доводу Бхабхи, традиция никогда не фиксируется незыблемо, а развивается через взаимодействие. Улицкая «создает новый вариант прошлого» и «вводит иные, несоизмеримые временные аспекты культуры в открытие традиции» [Bhabha 2004: 3] в надежде вывести читателей, русских и нерусских, за пределы смирительной рубашки узкого русофильского, ксенофобского менталитета.

Проект Улицкой ставит под сомнение «первоначальные» российские и советские мифы и сопровождающие их фиксированные менталитеты, системы ценностей и ритуалы. Она, безусловно, согласилась бы с Бхабхой в том, что именно на «пограничных связях культурного различия» культура центра обновляется и возрождается, а культуры периферий набирают обороты [Bhabha 2004: 3]. Контрастирующие географические пространства центра и периферии Улицкая рисует в романах и рассказах. Центр – Москва – это место идеологической и социальной дисфункции, всегда ведущее к культурной гомогенизации и иногда к угрозам насилия и даже самоубийства. Акт вхождения в центр для ее персонажей часто становится актом отказа от своей первоначальной идентичности, променянной на комфортную жизнь и карьерные возможности в столице советской империи. Напротив, акт ухода из центра часто служит для персонажа способом раскрыть свою личность и увидеть центр в новом свете. Чтобы противостоять центростремительному притяжению Москвы, Улицкая ведет повествование с «внецентричной» точки зрения, сосредотачиваясь на лишенных правовых привилегий персонажах и размещая эти персонажи на разных перифериях: внутри самой Москвы, близко к Москве и далеко от Москвы.

Поиск идентичности и подлинности начинается, когда главные герои покидают столицу и