Рю тоже поднялся. Вид у него был огорченный.

— Ты что, мне не рада?

Он опять застал меня врасплох.

— Рада, конечно, но… если бы ты предупредил, я бы привела себя в порядок.

Я умоляюще посмотрела на него, надеясь, что он меня поймет. Но он, как всегда, не понял.

— Тебя по-прежнему волнует, как ты выглядишь, — усмехнулся он, переводя взгляд на сад.

Но тут появилась матушка с горячим чаем и тарелкой свежеиспеченных варабимоти, политых сахарным сиропом.

— Кушайте, мои дорогие, — сказала она, ставя поднос на стол. — А я пойду займусь ужином.

Мы стали есть варабимоти, молча глядя на притихший сад. Потом я хотела сбежать, но тут Рю заговорил:

— Когда я был мальчишкой, мать привезла меня сюда на каникулы. Сама она никогда не отдыхала, все время работала. — Его тонкие губы тронула грустная улыбка. — Когда я шалил, старый священник ругал и наказывал меня. Иногда я даже получал от него тумаки. В утешение матушка пекла для меня варабимоти, и все сразу проходило. Это было самое счастливое время в моей жизни.

Я понимала, что он пытается оправдаться, но внутри у меня все оборвалось. А как же я? Разве ты не был счастлив, когда целовал мою грудь?

На следующий день мы вернулись в Токио.

Расставаться с матушкой было тяжело, но еще труднее — покидать сад. Утром, открыв глаза, я почувствовала невыносимую боль в груди, словно у меня вырвали сердце. Отодвинув сёдзи, я вышла в сад. Еще не было шести, но небо уже окрасилось зарей, и его прозрачная голубизна предсказывала чудесную погоду. Скоро снег засверкает на солнце, словно бриллиантовая россыпь или вспыхивающие искры фейерверка. Но солнце еще не взошло, и снег выглядел самим собой — сонный и неподвижный, он приник к земле голубоватым покрывалом. Деревья и камни прорвали в нем дырки, сквозь которые сочился холод ночи.

По нетронутому снегу я босиком подошла к краю воды. Заснеженный мох, мягкий и упругий, щекотал мои ступни, как живое существо. Чуть слышно журчала вода — и это был единственный звук, нарушавший тишину. Но даже он казался каким-то сонным и приглушенным. Как же я буду жить в Токио без этого сада, который внес покой в мою сбившуюся с пути душу? Я спросила об этом у ручья и в ответ услышала странный гулкий стук. Звук был мне не знаком, но инстинктивная догадка заставила меня взглянуть на деревья.

И точно. Прямо над моей головой, футах в трех, на ветке клена, который я так усердно обрезала, готовя к зиме, сидела птица. У нее были черная с белыми пятнышками спинка, ярко-красный низ, и пестрая, черно-бело-красная головка. Я в первый раз видела настоящую птицу так близко, и она меня поразила. Конечно, в городе полно голубей и ворон, но эта птица была совсем другая. Она — часть природы и просто делила со мной жизненное пространство, не испытывая ко мне ни любви, ни ненависти. А какие у нее перышки! Никакому модельеру не под силу создать такое совершенное платье. Птица повернулась, и я увидела ее грудку нежнейшего серо-бежевого оттенка. Такого цвета мне встречать еще не приходилось — в нем были теплая мягкость и уют. В самом низу горело ярко-красное пятно, подчеркивающее изысканную бледность грудки. Потом птица повернулась снова, словно давая возможность оценить ее силу и ловкость, когда она принялась стучать по дереву клювом, добывая себе пропитание. Белый снег служил отличным фоном для ее энергичных движений, и я вдруг подумала, что раз маленькая птичка способна пережить бескормицу и не погибнуть суровой зимой, значит, и я смогу выжить в Токио.

Меня вдруг пронзило какое-то непонятное ощущение. Оно началось в пальцах ног, пробежало по подошвам и стало подниматься по ногам. Я стояла неподвижно, но внутри меня что-то зажглось и пришло в движение. Никогда прежде я не чувствовала такого биения жизни, даже после самых удачных покупок. Наконец птица улетела. Ноги у меня окоченели, но зато появилась какая-то неведомая раньше связь с землей. Я стала пятиться назад, стараясь ступать в свои следы на снегу. Мне хотелось сохранить их нетронутыми. Надеюсь, этот сад будет помнить меня даже после того, как растает снег.

Потом все завертелось, как в кино. Когда я вернулась в комнату, там меня уже ждал Рю. Мы распрощались со священником и его женой, которые благословили нас на дорогу, а что было потом, я уже не помню. Пришла в себя я только в аэропорту Ханеда. Мне показалось, что во время моего отсутствия с городом, который я так любила, что-то произошло. Здания стали гораздо выше, дороги шире, словно теперь здесь жили не люди, а какие-то великаны.

Но никаких великанов я не увидела. Вокруг по-прежнему сновали люди, маленькие и словно потерявшиеся среди воздвигнутых ими строений. Однако все женщины выглядели элегантно благодаря высоким каблукам и модным пальто, да и мужчины были прекрасно одеты. Дорогая одежда придавала горожанам солидность и значительность, словно это какая-то высшая раса. Но на лицах читалась потерянность, словно их души покинули тело и обретаются где-то далеко.

Второе потрясение ждало меня в метро, когда мы сели на Северную линию.

— Куда мы едем? — неуверенно спросила я Рю.

— Домой, — спокойно ответил он, хотя его лицо выдавало волнение.

— Что значит домой? Мы же живем на юге. Ты шутишь? — громко воскликнула я.

Рю смущенно оглянулся, но на нас никто не обращал внимания.

— Совсем забыл тебе сказать. Мы переехали.

На мгновение я потеряла дар речи.

— Ты продал дом, даже не посоветовавшись со мной? — укоризненно спросила я.

— Угу. Подвернулся выгодный вариант, — уклончиво ответил он. — Ты же всегда говорила, что хочешь жить в Токио, а не в пригороде.

Но для меня Токио — это Омотэсандо, Роппонги и Гинза. Мы сошли с поезда на станции «Одзи», в северной части города. Мне показалось, что я попала в шестидесятые годы — так неприглядно все было вокруг. Над безликими двухэтажными домами и магазинами возвышалась бетонная эстакада высокоскоростной железной дороги. Рядом со станцией находились небольшой ночной магазин и игровые залы пачинко, их окружали старые обветшалые домишки, а те, что были поновей, казались такими же грязными и убогими, как их соседи. Им составляла контраст реклама на щитах — яркая и кричащая. От станции расходились три улицы: одна торговая, а две другие змеились среди плотной жилой застройки. Печально знакомая картина — точно в таком же рабочем квартале я жила в детстве. Я повернулась к Рю в надежде, что это розыгрыш, но он уверенно зашагал по улице, идущей влево от станции.

— Пойдем, — бросил он через плечо. — Это недалеко.

Мы шли по торговой улице, забитой старыми лавчонками, где продается все подряд — от подержанных телевизоров и посудомоечных машин до краски, электропроводов и дешевого белья. Товары были дешевыми, жалкими и предназначенными для людей, трясущихся над каждой иеной. Через несколько минут мы снова вышли на железнодорожные пути и поплелись вдоль них с полкилометра до надземного перехода. Поднявшись наверх, я впервые увидела свое новое местожительство: море двухэтажных домишек с одинаковыми крышами.