— Не помню, — сухо отозвалась дочь. — Допивайте ваш шоколад, мама, и поторопимся. Коляска уже ждет внизу. Скоро десять.

Они спустились вниз на улицу: первой бабушка — тучная, с одышкой, опираясь на палку, за ней — мадам Перикан, вся в черном крепе, под черной длинной вуалью, следом — двое детей, тоже в трауре, Эммануэль весь в белом и несколько слуг в черном. Экипаж уже ожидал их, кучер спустился с козел, взялся за ручку дверцы, собираясь ее открыть, как вдруг Эммануэль протянул пухленький пальчик и, указывая в толпу, сказал:

— Юбер, Юбер!

Нянька машинально повернула голову, посмотрела туда, куда указывал Эммануэль, побледнела и сдавленно вскрикнула:

— Иисус! Пресвятая Дева Мария!

Всхлип, похожий на хрип, сорвался с губ матери, она отбросила назад траурную вуаль, шагнула к Юберу и, лишившись сознания, упала бы на тротуар, если бы кучер не подался вперед и не подхватил ее.

В самом деле, сквозь толпу пробирался Юбер, взлохмаченный, розовощекий, загорелый, похожий на спелый нектарин, и улыбался до ушей большим красногубым ртом. Он был без вещей, без велосипеда и без единой царапины.

— Привет, мам! Привет, ба! Все здоровы?

— Ты? Это ты? Ты жив! — смеясь и плача, повторяла мадам Кракан. — Голубчик мой, Юбер, я знала, что ты уцелеешь. Не такой ты у нас простак, чтобы погибнуть ни за что ни про что.

Мадам Перикан пришла в сознание.

— Юбер! Неужели ты? — спросила она потухшим голосом.

Счастливый Юбер почувствовал некоторое смущение от подобной встречи. Он приблизился к матери, подставил щеку, и она поцеловала его, хорошенько не понимая сама, что делает. Юбер стоял, переминаясь с ноги на ногу, словно принес из лицея ноль по латинскому переводу.

Мадам Перикан выдохнула «Юбер», бросилась ему на шею, прижала к себе, покрывая поцелуями и обливая слезами. Вокруг них толпились растроганные прохожие. Юбер в растерянности и смущении хлопал мадам Перикан по спине, как будто кусок застрял у нее в горле.

— Не ждали меня?

Она отрицательно покачала головой.

— Вы собрались куда-то идти?

— Мой бедный мальчик, мы собрались идти в собор молиться за упокой твоей души!

Юбер выпустил мать из объятий.

— Серьезно?

— Скажи мне, где же ты был? Что ты делал эти два месяца? Нам сообщили, что ты убит под Муленом.

— Вы же видите, что это неправда, раз я здесь.

— Но ты ведь убежал, чтобы участвовать в сражении?! Не лги мне, Юбер! Ты впутался в это дело, дурачок! А велосипед? Где твой велосипед?

— Потерял.

— Ну конечно! С ума можно сойти от этого мальчишки! Говори же, рассказывай, где ты был?!

— Пробивался к вам.

— Лучше бы ты не отставал от нас, — сурово заявила мадам Перикан. — Твой отец обрадуется, узнав, что ты жив, — прибавила она разбитым голосом. И тут же опять расплакалась и принялась целовать сына.

Однако время не стояло на месте, мадам Перикан вытерла глаза, но слезы все текли и текли.

— Поднимемся, тебе нужно умыться. Ты, наверное, голоден?

— Нет, спасибо, я очень плотно позавтракал.

— Возьми чистый платок, надень галстук, вымой руки, приведи себя в приличный вид. О Господи! И поспеши, пожалуйста, чтобы быть вместе с нами в соборе.

— Как?! Вы все-таки идете на панихиду? Раз я остался в живых, почему бы не устроить вместо нее пирушку? В каком-нибудь ресторане, а?

— Юбер!

— А что я такого сказал? Тебе не понравилась «пирушка»?

— Да нет, но…

«Ужасно сообщать ему вот так, посреди улицы», — подумала мадам Перикан. Она взяла сына за руку и помогла ему подняться в коляску.

— У нас произошло два несчастья, сынок. Во-первых, умер наш бедный дедушка, а потом Филипп…

Юбер откликнулся на новость необычным для него образом. Два месяца тому назад он бы расплакался, по его розовым щекам потекли бы потоком крупные прозрачные соленые слезы. Сейчас он стал белее мела, и лицо приняло незнакомое матери жесткое, очень мужское выражение.

— Дед умер и ладно, — сказал он после долгого молчания, — а Филипп…

— Юбер, ты с ума сошел?

— Вы и сами так думаете, и я тоже. Он был старым и больным человеком. Что ему делать в этой заварухе?

— Напрасно ты так говоришь, — возразила больно задетая мадам Кракан.

Но Юбер продолжал, не слушая ее:

— Филипп… А вы уверены? Может, и с ним та же дурь, что со мной?

— К сожалению, это совершенно точно…

— Филипп… — Голос его дрогнул, и дальше он говорил еле слышно: — Он был не от мира сего, другие только говорят о небе, а сами думают исключительно о земных делах. Филиппа послал Господь, и он, должно быть, теперь счастлив.

Юбер закрыл лицо руками и долго-долго стоял неподвижно. Зазвонили соборные колокола. Мадам Перикан коснулась руки сына:

— Едем?

Он кивнул головой. Дети с нянькой сели во вторую коляску, все тронулись. И вот они уже у собора. Мать, бабушка и между ними Юбер вошли под своды. В том же самом порядке они уселись на скамью, и Юбер преклонил колени. Его узнали, он слышал вокруг себя шепот, приглушенные восклицания. Мадам Кракан не ошиблась: в соборе собрался весь город. Все увидели уцелевшего, который пришел поблагодарить Господа за свое спасение в тот самый день, когда горожане пришли помолиться вместе с его семьей за его усопших родственников. Людям было приятно смотреть на Юбера — славный мальчишка, избежавший немецкой пули, укреплял в них чувство справедливости, удовлетворял жажду чуда. Все матери, у которых не было вестей о сыновьях с мая месяца (а таких было немало), почувствовали, как сердца у них забились надеждой. Невозможно было думать с горечью: «Кое-кому везет больше, чем мне», потому как — увы! — бедный Филипп (а про него говорили, что он был удивительным священником) все-таки погиб.

И во время священной церемонии многие женщины улыбались Юберу. Он не смотрел вокруг, он не вышел из оцепенения, в которое погрузили его слова матери. Смерть Филиппа убила его. Он вновь оказался в том мучительном душевном состоянии, в каком был перед безнадежной и тщетной защитой Мулена, в миг, когда только начиналось повальное бегство. «Если бы мы все были одинаковыми, все свиньи, все суки, — думал он, оглядывая присутствующих, — все происходящее было бы понятно. Но зачем посылают сюда таких, как Филипп? Если посылают для нас, для искупления наших грехов, то это все равно что менять бриллиант на мешок булыжников».

Все, кто его окружал — друзья, близкие, — вызывали у него чувство стыда и ярости. Таких он встречал на дороге: перед его мысленным взором замелькали офицеры в автомобилях, они драпали, не позабыв скрипучие желтые чемоданы и накрашенных женщин, чиновники, бросившие свои посты, политики, терявшие в панике папки с секретными документами, девушки — поплакав, как положено, в день подписания капитуляции, они утешались теперь с немцами. И подумать только, никто об этом не узнает, все это загородят стеной лжи и сотворят потом славную страницу в истории Франции. Не пожалеют сил и отыщут героические поступки, примеры жертвенности. Господи! Чего я только не насмотрелся! Наглухо запертые двери — их не открывали на просьбу о стакане воды; ограбленные беженцами дома; всюду, сверху донизу, развал, подлость, тщеславие, невежество. Да, нечего сказать, мы все хороши!»