– А ты поставь себя на место этой несчастной женщины – его жены, – настаивала я. – Она вообще беспомощна.

– Я готова поменяться с ней местами! – запальчиво воскликнула моя тетя. – Он ведь просиживает возле нее дни и ночи! Держит за руку, кормит с ложечки!

– А в какой больнице она лежит? – спросила Ксюшка.

– Кажется, в клинической, – чуть не плача, ответила Лена. – Помощи он от меня не хочет принять. Но я же должна что-то делать, как он не понимает?!

– Я попытаюсь узнать через маму, чем можно помочь, – пообещала Ксюха.

Посреди разговора в кухню вошла Карина, подбежала к Ксюшке и порывисто ее обняла. Обвила руками, как лиана. Я строго взглянула на свою ученицу. Ксюшка погладила девочку по голове, пощекотала за ухом, как котенка:

– Рыжик мой, Рыжик…

Когда Лена ушла, мы стали кормить детей.

– Нужно поехать в больницу к Гориным, – напомнила моя подруга. – Элла там днюет и ночует, ей нужна поддержка.

– Ксюш, а ты знала, что у Ромы была пассия, Никина ровесница…

– Да они все у него Никины ровесницы.

– Катя, – вспомнила я.

– Конечно, помню.

– А как бы мне ее найти?

– Зачем? – удивилась Ксюшка.

– Пока не могу сказать. Надо.

– Не вопрос. Через «В контакте» в Интернете найдем.

Я не без удивления наблюдала за своей подружкой. Она словно очнулась от длительного сна. Вновь стала способна на какую-то деятельность.

И деятельность эту, как могла, пыталась направить в нужное русло маленькая Карина Грошева. Ксюшка стала забирать девочку на выходные и с энтузиазмом таскать по магазинам, в цирк и кукольный театр. По понедельникам Грошева возвращалась в класс с пакетом подарков. Теперь она не караулила меня в коридоре. Я заставала ее в окружении детей – Грошева демонстрировала подарки и величественно раздавала сладости.

Наблюдала я за всем этим с большим недоверием, но молчала. Своих проблем хватало. Наш разрыв с Игорем продолжался, выхода я не видела. Перешагнуть через свою обиду и ревность не могла.

В тот период я могла обсуждать это только с мамой – Лидусей. Она виделась мне единственным трезвомыслящим человеком из всего моего окружения.

И, наезжая к родителям в выходные, я вываливала перед ней свои сомнения, наблюдения и горечь. Мама все это разгребала. Раскладывала по полочкам.

Ее наивный взгляд на вещи несколько примирял меня с жизнью. Она говорила примерно следующее:

– С Игорем вы помиритесь, обида твоя пройдет, Иришка заговорит, и все будет хорошо…

Она убаюкивала меня своими речами.

Но где-то глубоко внутри меня комариком пищал голосок: «А если не помиримся? А если не пройдет? А если не заговорит?»

Жизнь казалась казусом, недоразумением, нудной обязанностью…

И еще я вдруг обнаружила, что слишком часто думаю о Жене. О его бесцеремонных губах и жестком подбородке. Как это все во мне умещалось? Страдала от измены мужа и думала о другом мужчине…

Мы с мамой лежали в спальне, где по обе стороны большой немецкой кровати красного дерева стояло по тумбочке. С моей стороны была папина тумбочка с будильником и рамочкой с фото. Там, на этом фото, смешно таращимся в объектив мы втроем – я, Игорь и Иришка. Ей там всего два года. Глаза большущие. А мы с Игорем какие-то совсем другие, чем сейчас.

– А вот Леночке нужно своего Сашу забыть, – отвлекла меня мама. – Самой все это завязать, перетерпеть.

– Ты ей об этом говорила?

– Да. Только она никого не слышит. На что-то надеется, дурочка.

– Она не дурочка, – возразила я. – Все понимает, но трудно завязать. У нее от него зависимость…

– Нужно совладать с собой. Она взрослая женщина.

– А что там у Гориных?

– Ника пришла в сознание, – вздохнула мама. – И теперь все время плачет.

– Плачет, – эхом повторила я.

– Она совершенно обездвижена, бедняжка. Ни один пальчик не шевелится. Позвоночник-то из осколков собрали.

Я попыталась представить Нику в тюрьме своего тела. Представлялась почему-то гипсовая мумия в бинтах. Одни глаза.

– К ней пускают? – спросила я.

– Пускают, – кивнула мама. – Кира вчера ездила.

– Нужно съездить завтра, – сказала я. Слова, произнесенные вслух, испугали меня. Завтра. Я поняла, что боюсь идти к Нике.

А когда все же собралась и приехала, в больнице уже толпились Горины, тетя Таня с Ксюшкой, две девушки, которых я прежде встречала у Гориных. Пока мы ожидали в коридоре, а после в порядке очереди втекали в палату и вытекали из нее, в голову вползли ассоциации с мавзолеем. Каждый входил, стоял несколько минут у кровати и уходил.

Ксюшка выбежала вся в слезах. Девушки-студентки покинули палату с такими лицами, что я окончательно струсила.

Ника лежала посреди просторной светлой палаты, накрытая до подбородка белой простыней. Когда я подошла, ресницы ее дрогнули. Она открыла глаза.

– Привет, Никуша, – сказала я и погладила ее ладонь.

Она едва скользнула взглядом по моему лицу и уставилась куда-то в стену над моей головой.

– Тебе больно? – спросила я, чувствуя, что слезы выступают на глаза.

Ника не смотрела на меня. Губы дрогнули, сложились в привычную усмешку. Она упорно не желала смотреть мне в глаза.

– Снег уже совсем растаял, – сказала я. – Иришка возле вашего дома кораблики пускает.

– «Травка зеленеет, солнышко блестит», – вдруг продекламировала Ника.

Я запнулась. Не ожидала, что она так хорошо разговаривает. Где-то слышала или читала, что после таких сложных операций речь может долго восстанавливаться.

Но это была совершенно Никина обычная речь, все оттенки ее ироничной интонации.

– Тебе, может, чего-нибудь принести? – растерялась я.

– Яду, – сказала Ника. – Или пистолет. Впрочем, с пистолетом мне не справиться, а вы все трусы.

– Зачем ты так? – еще больше растерялась я и машинально отступила на шаг.

– Оставьте все меня в покое, – четко произнесла Ника, глядя в стену поверх моей головы.

– Ты поправляйся, – отступая к двери, пожелала я. – Выздоравливай.

Оказавшись в коридоре, я почувствовала себя так гадко, что готова была пулей вылететь из больницы и пешком прошагать до Простоквашино по слякотному весеннему городу. Но на лестнице меня остановил Рома. Выглядел он как обычно, только глаза его были не маслеными, а сухо и зло блестели.

– Дело есть, – буркнул Рома и потащил меня вниз, в вестибюль, где толклись больные с костылями и здоровые с передачами. – Передай своему Пинкертону, – не глядя на меня, тихо заговорил Рома, – чтобы он у меня под ногами не болтался. Раздавлю.