«Эмилия» незаметно проскользнула между русскими судами, несшими охрану побережья. Она встала на якорь у небольшой рыбацкой деревушки, в 30 милях от Палангена. Посланные на берег разведчики доложили, что русских войск поблизости нет. Лапинский решил высадку десанта произвести ночью, посчитав, что видимость будет хорошей, так как наступили белые ночи. Но на Балтике погода изменчивая. Подул свежий ветер. Разумней было бы подождать, но нервы Лапинского, издерганные неудачами, не выдержали. Он заторопился, и это сыграло роковую роль.

Едва первый баркас с десантом, перегруженный вооруженными людьми, отвалил от борта, как свежий ветер стал штормовым. Большая волна перевернула баркас, и все находившиеся в нем люди, увешанные ружьями, патронами, снаряжением, мешками с продовольствием, камнем пошли ко дну. Погибли 25 человек. Лапинский и ещё семь человек спаслись, продержавшись в холодной воде около двух часов.

Было уже не до десанта, шхуну направили подальше от берега, чтобы переждать шторм. На острове Готланд им не разрешили сойти на берег шведские власти. Потрясённый случившейся трагедией, Лапинский был не в состоянии повторить высадку десанта. С оставшимися легионерами он ушел в Данию, чтобы оттуда сушей пробраться в Польшу.

Русское правительство очень серьезно отнеслось к попытке повстанцев начать войну на море, которая могла продлить восстание, действовало решительно и эффективно. Александр II писал великому князю Константину: «Если нам не удастся скоро усмирить мятеж, то последствия его могут быть для нас несоизмеримы, что не дай Бог»…

Письмо лейтенанту, составленное от имени «Жонда Народового», написал его близкий родственник, один из видных деятелей восстания, Северин Раковский. В письме предлагалось принять участие в восстании и вкратце объяснялось, чего от него ждут. Заканчивалось оно словами: «Будь здоров адмирал польского флота, который должен сначала создать, а потом командовать».

Передал его Збышевскому представитель «Жонда Народового» в Австралии, который набирал там добровольцев и собирал средства для помощи повстанцам. Збышевский ответил согласием, но бежать решил из Китая или Японии, где ввиду более оживлённого судоходства было легче избежать погони и быстрее добраться до Польши.

Вскоре, как и предполагал Збышевский, Попов направил отряд в Японию. В Нагасаки его ожидал пароходо-корвет «Америка», стоявший на ремонте. На флоте эту посудину называли «восьмым чудом света». Пароходо-корвет не обладал качествами ни боевого корабля, ни буксира, ни транспортного судна, хотя флотское начальство использовало его во всех трёх ипостасях.

Попов был возмущён медлительностью изготовления новых котлов для судовой машины. После головомойки, которую он устроил командиру «Америки», адмирал приказал ему денно и нощно сидеть в мастерских и лично контролировать все работы, а пока временно назначил командиром Збышевского.

Потом ходили слухи, что Збышевский якобы пришёл к адмиралу Попову и напрямик сказал ему, что не может носить мундир российского офицера в то время, когда его соотечественники бьются за свободу с русскими войсками. Попов, мол, поблагодарил его за доверие и попросил продолжать исполнять свои обязанности. Звучит романтично, но абсолютно невероятно. После такого разговора мог последовать только арест, а не назначение командиром пусть даже такого судна, как «Америка». По приказанию Попова Збышевский доставил адмирала со штабом в Шанхай и приступил к ремонту корпуса парохода. Лейтенант, как всегда, действовал энергично и добросовестно. Порядочность была у Збышевского в крови: готовясь к побегу, он следил за ремонтом так, как будто и дальше собирался плавать на этом судне. За короткое время новый командир заслужил уважение всего экипажа. Один из офицеров «Америки» потом вспоминал, что Збышевский «всегда был корректен и изысканно вежлив с офицерами, внимателен и справедлив к нижним чинам, требуя от подчинённых исполнительности и повиновения в пределах устава и полной случайностей службы».

26 июня 1863 года к трапу «Америки» пристала китайская джонка. Из неё поднялся на палубу пожилой господин и на французском языке попросил передать капитану письмо, что и было сделано. Через минуту появился Збышевский и, обменявшись с незнакомцем приветствием, проводил его в каюту, где они пробыли несколько часов. Затем оба на джонке покинули пароход. Збышевский оставил запись в судовом журнале, что по поручению адмирала Попова убывает в Нинчпо, и приказал к 8 утра подготовить судно к выходу в море.

Таинственным незнакомцем был связной «Жонда Народового» польский еврей Гюнслер. Он привёз Збышевскому документы, деньги и инструкции на имя капитана де Витта. Збышевский с полученными документами сначала на французском пароходе «Messagris Maritimes», а затем на американском «John Tay» благополучно добрался через Сан-Франциско, Панаму и Нью-Йорк в Ливерпуль. Там ему ещё раз поменяли документы. На сей раз он выдавал себя за коммерсанта Феликса Карпа. В дальнейшем его псевдонимами был Карп и Карпинский. Из Ливерпуля Збышевский, следуя новым инструкциям, поехал в Париж. Там, в соответствии с полученными инструкциями, он нашёл маленький отель на площади Республики, который содержал польский военный инвалид. Владислав сбрил усы и бороду, которые отпустил для конспирации, и отправился к князю Чарторыйскому.

Вновь временно оставим командира «Америки» и посмотрим, что происходило после его побега на эскадре.

Когда командир не явился к назначенному времени на судно, старший офицер лейтенант Нелединский послал на берег офицера и матросов искать Збышевского. К вечеру те явились ни с чем. Встревоженный Нелединский доложил начальнику отряда судов капитану 2‑го ранга П. Чебышеву о чрезвычайном происшествии. Чебышев организовал новые поиски, оповестил местную полицию и поехал в российское консульство.

Там, к его несказанному изумлению, консул вручил ему письмо от Збышевского. Поспешно вскрыв конверт, Чебышев прочитал: «Милостивый государь, Пётр Афанасьевич, Вы, конечно, догадались, что выдуманное мною поручение в Нинчпо, о котором я пишу на пароходе, дичь. Я это придумал для того, чтобы команда парохода “Америка” не последовала сейчас же моему примеру, то есть не бежала бы.

(Далее по-французски написано: «Прошу Вас сохранить всё в секрете и скрыть этот скандал в семье, или объявить об этом всему свету».)

Но с моей стороны я принял все меры, чтобы никто об этом не знал. План был устроен так, что ни один из моих знакомых не будет знать, что со мной случилось. Я уже давно был, проникнут убеждением, что продолжать службу мне не следует, но невозможность получить отставку меня приводила в отчаяние. Нынче же, когда я, может быть ошибочно, убеждён, что следует ожидать войны с защитниками моего бедного истерзанного отечества, оставаться здесь с вами было бы дважды подло против вас всех, против моего священного дела, как поляка. Вы, как начальники, может быть, даже как русские, меня будете клеймить и осуждать, но как частные и честные люди подумайте над трагичностью моего положения и у вас грустно сожмётся сердце. Подумайте, как сильна должна быть причина, заставившая меня, прослуживши с преданностью к делу и усердием, равным каждому из вас, более 13 лет, дезертировать. Кто из вас не читал свою историю, не благословляя в душе имена Минина и Пожарского, благодаря которым, вы, счастливцы, чтя их имена, не знаете и не понимаете, что значит ненавистное иго чужеземцев. Кто чувствует, тот понимает то священное чувство, которое заставило меня расстаться с вами. У вас ещё остаются на эскадре поляки, но тем предстоит роль зрителей. Они доктора или механики, мне же приходилось, кто знает, может быть командовать судном в бою и изменить тогда я бы не смел, привыкши с уважением смотреть на ваш флаг, как на мой родной. Я, может быть, стал бы защищать его против всех своих убеждений и против долга. Одним словом, оставаться более нельзя. Прощайте».