других государств. Разве что аппарат красной линии, водруженный в служебном кабинете номенклатурного начальника, способен был так поднять настроение. Не фантазирую. Мне рассказывала секретарша моего предшественника на посту главного редактора: нам не полагалось прямой связи с правительством, но стояло два служебных телефона, и, как будто развлекаясь игрой, мой предшественник выдавал за вертушку один из аппаратов.

Прочность государству, говорил Руссо, придает «сближение крайних ступеней», и это цитировал Пушкин. Социальная устойчивость обеспечивается не равенством, которое всегда декларативно – нереально, однако возможна относительная однородность условий существования: телефон у всех, сверху донизу. У важного лица пусть будут десятки телефонов, но аппарат должен быть у каждого, протянул руку и – поговорил. Жилища – хижины и дворцы, но в хижине есть горячая вода и прочие минимальные удобства, отсутствию которых удивился управляющий американского ипподрома, которому на пути в краснодарский конзавод «Восход» захотелось воды со льдом, и он был удивлен, когда ему предложили одной воды.

Иначе, без непременных условий, устойчивости нет и не будет. Ни национальное единство, ни самобытные традиции, ни духовное богатство не удержат, если будет, по Пушкину, продолжаться notre martyre, «наше мученичество».

Если же взглянуть на вершины русской литературы переломного времени: «Братья Карамазовы» – Иван сходит с ума, Митя собирается эмигрировать в Америку, христианский смиренник Алёша должен по замыслу стать террористом; «Смерть Ивана Ильича» – не жизнь, а фальшь (популярнейшее из толстовских произведений в Америке); «Живой труп» – умирание заживо. Последняя, художественно выраженная Толстым истина о наступающем ХХ столетии: «Хаджи-Мурат» – сопротивление человеческой личности авторитарной силе. «Три сестры» и «Дядя Ваня» – поголовный самообман; «Вишнёвый сад» – вам говорят, а вы не понимаете, и если не выручат «величайшего ума люди» из-за рубежа, то, пока не поздно, придется самим уехать за границу. То – вершины, за ними классика малая, но добротная, и все, либералы и консерваторы, говорят об одном и том же: «Жизнь выбита из колеи…» («Гарденины»).

Всё это продиктовано масонами? Таких сотрясений и сдвигов происками не создашь, но способствовать распаду можно. Внешние силы вредили и вредят нам, мешают придерживаться, как говорят теперь, «традиционного русского мировоззрения». Но надо бы это традиционное мировоззрение представить себе и понять. Американские поселенцы, как и русские мужики, что шли за Пугачевым, искали справедливости, одни её получили на Бункер-Хилл, другие получили расправу на Болотном поле.

Чехов, как Шекспир, одаренный сын разорившегося провинциального лавочника, бежавший в столицу и покоривший её, признал, что идейного выхода он не знает. Разве что доктор Чебутыкин у Чехова говорит, и в голосе его, как всякого чеховского персонажа-врача, слышится голос самого автора: «Вот тебе мой совет. Надень шапку, возьми в руки палку и уходи без оглядки». Толстой, хотя и ругал чеховские пьесы, однако совету младшего собрата последовал: ушёл – от проблем. Уход Толстого – итог всеобщего беженства, это уже позднее определил Сергий Булгаков, а Достоевским ещё раньше было сказано: Россия бежит от самой себя. По наущению со стороны? Народ, должно быть, распропагандированный иностранцами, не забывал Стеньку Разина, «Дубинушку» петь учился у зарубежных лазутчиков, пугачевщину, само собой, подстроили иноземные провокаторы. Потемкин намекал на провокаторов, прикрывая свой недосмотр. Что после потемкинских новшеств оставалось? Беспорядок такой, что приходилось его устранять с усилиями, превышавшими время и средства, брошенные на нововведения. Если и были провокаторы, мы же видели, как бывает, когда идёт к развалу: словно для них все приготовлено, чтобы легче было разваливать.

Обломовской пассивности противопоставить могли призыв «Терпите!» Что ж, приходится терпеть, но какое угодно терпение может в конце концов лопнуть. Даже Библейская притча о долготерпении Иова – позднее вкрапление в канонический текст, составлена из разных источников, проповедь сбивчива и, по мнению библейских комментаторов, две части священного текста между собой не согласуются, в Книге Бытия не согласуются два сказания о Сотворении мира: заветы Всевышнего оставляют вопросы открытыми!

Символ нашего исконного уважения к личности обнаружен в «Русской Правде», где за конокрадство положена та же пеня, что и за увечье человеку. Это – цена на словах, на деле разницу между людьми и лошадьми не соблюдали. Если и за лошадь, и за человека во времена Владимира Мономаха брали три гривны, то в Пушкинскую эпоху приговаривали к четвертованию и миловали к повешению. А кем у нас описано, как бьют лошадку по глазам, чтобы вскачь шла? Мой отец в детстве видел, как ударом ножа их сосед выколол лошади глаз и с рыданием бросился ей на шею: зверский взрыв затравленного человеческого существа, выместившего свою уязвленность на безответом животном.

Мне рассказывал наездник, служивший кучером у Ермоловой, как брался он за кнут и гнал в кабак жажду утолить, спустив данное ему сердобольной артисткой на чай. От Некрасовского Саврасушки, служившего хозяину, требовали, чтобы крепче натягивал гужи, а овса не ожидал. Щедринский Коняга получал резку из прелой соломы, а на ноги его поднимали жердями. Не кушала овса и та лошадка, с которой поделился болью сердца чеховский извозчик. Художественные вымыслы? Слогом не поэта – историка определяется: «В большинстве районов Европейской части России земледелие и животноводство переживали к 1860-м годам явный упадок…»[95] При царизме (почитайте Бутовича)[96] и социализме лошадей кормили плохо и просто не кормили, при советской власти на Московский ипподром поступал породистый молодняк, шатавшийся от недокорма и бескормицы. Если держали лошадей в чем жизнь теплилась, то как же людям жилось? Или этого не было? Всё неправда? Были и лошади гладкие, и люди, кому жаловаться не на что, всё было, но всего было мало для огромной страны.

«В 1909 г. летом я с экскурсией народных учителей с образовательной целью ездил за границу и посетил Турцию, Грецию, Италию, Австро-Венгрию».

Из автобиографии Деда Васи.

Предреволюционное время подняло моих крестьянско-рабочих дедов до международного кругозора. Они привезли сохранившиеся у нас гравюры и каталоги галерей Дрездена и Амстердама, Италии, Греции, Турции. Hagia Sophia, «Мадонна» Рафаэля, «Ночной дозор», росписи Микеланджело, Сикстинская капелла, вилла Боргезе, галерея Уффици, Собор Святого Петра, Pieta. Сто лет спустя, мы с женой, ступая по тем же ступеням, смогли неизменное увидеть ценой распада государства, созданного революцией, которой способствовали мои деды, а деды жены – сопротивлялись.

Предок моей супруги служил у Дубельта, тому есть документальное подтверждение: упомянут в дневнике главы Тайной канцелярии. У Толстого тип службиста – Николай Ростов, но Дубельт, ветеран войн и страж порядка, сложнее Ростова.

Кто решится сказать, будто Толстой упростил тип правоверного патриота, если Николай Ростов, не шутя, выражает готовность, если прикажут, рубать своих родственников? Толстой