Мы садимся на жесткий диван, Миша захлебывается словами:

– Места здесь красивые. А замок в ужасном был состоянии – половину правого крыла на кирпичи местные разобрали, на крыше бурьян, лестница сгнила. Находилось здание в каком-то там культурном фонде, не подлежащем продаже. Откаты направо, откаты налево! Вы же знаете, как такие дела делаются. Но это только формальность, в чьей собственности. На результат смотреть надо. Я все отреставрировал в точности так же, как при Щербатовых было. А когда у государства до этого руки бы дошли? Никогда! Хотя ведь ценник на нефть до недавних пор атомный был, бюджет страны который год выполняется с профицитом, средства стабфонда размещены почему-то в Штатах. При всем при этом уникальные памятники за пределами Москвы и Петербурга разрушаются – вот такой парадокс! Впрочем, это все лирика. А если по порядку... Выкупил, стал ремонтировать. Вовремя, кстати. Тут ни одного перекрытия нормального не было, еще год – здание бы рассыпалось. Переделки пришлось сделать колоссальные. Строители нашли под крышей тайную комнату. Не чердак, именно комнатку – от просторного помещения, скорее всего, спальни, в нее вела лестница, замаскированная в стене. Мебель, которая наверху была, сохранилась не очень хорошо. Стол и стул погрыз какой-то жук, обивка потемнела. Но это и понятно, столько лет прошло. На столе были чернильный прибор, винная бутылка, бокал. А еще – архив, альбом, такая большая тетрадка в тяжелом светло-коричневом кожаном переплете. Я его пролистал. Ерунда по большому счету: стихи, картинки. Хоть чернила выцвели, но слова разобрать можно. Красавице Марии Щербатовой, несравненной Марии, ослепительной и головокружительной... Но какие это ощущения – своими руками прикасаться к истории! Мне стало любопытно, поговорил со специалистами, почитал книги. Получается, в этом замке жила одна из любимых женщин Лермонтова, он ей стихи писал, из-за нее на дуэли стрелялся. И его запись, похоже, тоже в том альбоме была. Вот такая ситуация... Наташ, только вся эта история – между нами, хорошо? Не надо тут кипеж устраивать.

– Конечно. А я могу посмотреть на этот альбом? А где та мебель? Комнату пришлось убрать в ходе ремонта?

Ого! Оказывается, такие правильные черты могут несимпатично переклиниваться. И из-за чего весь сыр-бор? Я ведь, кажется, не обвиняла его в распитии крови младенцев в общественных местах?!

– Да вы что, Наташа! Я все в музей сразу же передал! Этому замку и так досталось, чего тут только не устраивали: и зернохранилище, и спортзал. И несмотря на это – такая сенсация! Я все отдал в музей, проконтролировал, чтобы опись составили. Просил только с журналистами не откровенничать, и все. А то пошли бы наезды, что замок – историческая ценность, а тут всякие дельцы бизнес делают. Но вещи! Все до единой в Озерском музее! Он бедненький такой в плане фондов, я зашел – на одной витрине серп, на второй чугунок какой-то. Как там сотрудники обрадовались! В альбоме же есть записи, сделанные самим Лермонтовым! У меня ничего не осталось! Я что, не понимаю, что ли, это наша история, такие раритеты беречь надо! А комнату, да, пришлось убрать. Знаете, вообще не понятно, как мы там не убились, не рухнули с прогнившего пола!

Однако.

Похоже, все просто.

Кто-то знал о находке, но не знал деталей. Не проинформировали злоумышленника о том, что ловить здесь больше нечего. Думаю, «стукача» надо искать среди персонала...

Сначала я поняла, что Михаил резко от меня отодвинулся, а потом увидела ее – тонкую, черную, прекрасную эбонитовую статуэтку в белом длинном шерстяном платье с короткими рукавами.

Очень красивая, юная, серьезная. Теперь, в ярко-лимонных лучах утреннего света, Айо не вызывала у меня панического ужаса, но я все равно чувствовала напряжение. Было сложно с ней поздороваться, завести непринужденный разговор.

Лицо-магнит: горящие глаза, высокие скулы, пухлые губы, обкусанные, как у подростков. Впрочем, почему как – ей нет и двадцати. Панина можно понять – девушка очень привлекательна.

– Это вам...

Приблизившись, она опустила на мои колени какой-то странный предмет.

Беру его в руки, верчу, рассматриваю.

Это куколка. Деревянная, обтянутая черной материей. У нее красные глаза из бисера, белая бисерная улыбка и разноцветно-радужное, тоже из бисера, платье. Волосы-нитки, схваченные крупными оранжевыми и зелеными бусинами, золотистое колечко-ожерелье в области шеи... Странно, однако чем больше я разглядываю этот предмет, тем сильнее меня наполняет теплое искрящееся огромное счастье!

– Она вам поможет. Это подарок, – говорит девушка без малейшего акцента. – Помочь можно тем, кто хочет этого...

* * *

Вообще-то все собаки – существа верные. Только верность у них разная, сугубо индивидуальная. Даже мои «дворяне» – Бося и Лайма – выражают ее различными способами. Беленький кучерявый приземистый Босяк, когда я возвращаюсь домой, прыгает, бросается, виляет хвостом, изнемогает от лая. Лаймочка тихо подставляет морду с продолговатым черным пятном и требовательно смотрит в глаза: «Гладь меня, я соскучилась». У породистых псов тем более свои особенности. Лабрадор может демонстрировать тоску по хозяину отказом от еды и гипнотизированием двери, овчарка в печали порой меланхолично обгрызает угол комнаты. Стаффордширы, буль-терьеры и прочая короткошерстая бойцовая живность ЖДЕТ. Такой пес выбирает из кучи обуви именно хозяйский тапочек, укладывает рядом с ним на пол свою складчатую лобастую морду, и не приведи бог кому-то непочтительно прошелестеть мимо обувки хозяина – знакомства с челюстями-клещами не избежать.

Вован, прислонившийся к стене рядом с дверью моего номера, напоминает мне именно массивного крепко сбитого стаффа.

Я смотрю на него и с пронзительно острой грустью понимаю, что хотела бы видеть у этой двери совсем другого мужчину. И я бы честно пыталась его прогнать, только ничего бы не получилось. После прощания с Михаилом прошло полчаса, целых уже измучивших меня полчаса.

Мы выбираем, нас выбирают, но лучше бы выбор не совпадал, потому что когда все может сложиться – остановиться еще сложнее...

– На завтрак вы не ходите. – Простое лицо Вовчика возмущенно до кончика переломанного носа. – Ладно – жиры! Но белки и углеводы! Они организму с утра нужны, между прочим. Дело ваше, – он обиженно поджал губы. Опять похож на толстого ребенка, я снова умиляюсь и хочу посоветовать ему приударить за Юленькой. – Можете не кушать. Я заметил, еще Панина за столом не было. Вас – и Михаила Владимировича. Конечно, меня это не касается. Можете ничего не объяснять.

А ревность, однако, способствует развитию паранормальной проницательности.

Но Вован, Пауэрлифтинг, Стаффордшир с травмированным «мальчиком», прав: он лезет не в свое дело. В таких случаях полагается щелкать по любопытному носу. Только мне ни капельки не хочется этого делать. По коридору шарят теплые солнечные прожекторы, высвечивающие кружащиеся в воздухе пылинки. А мне так хорошо в этом осеннем свете и в моей почти успокоившейся любви, что ленивые мысли напоминают легкие теплые волны. Ругаться нет ни сил, ни настроения.