Вокруг меня простирался лишь темный гобелен ночного неба, на котором потихоньку разгорались звезды. По коже продрал мороз, но в кои-то веки не от внутренних переживаний – на улице было холодно. И при этом в воздухе витал дым.

Нарака исчезла. Не осталось мрамора под ногами, не кололи стопы осколки разбитых ветвей с пылающими воспоминаниями. И Амар не тянулся ко мне в надежде сорвать последний поцелуй, прежде чем я его прокляну. Нритти тоже не было. Я стиснула кулаки. Я осталась одна. Изгнанная. Я понятия не имела, что задумала Нритти, но мольба Амара – «спаси меня» – не давала покоя. Голова кружилась от вопросов… Почему я сбежала из Нараки в прошлый раз? Что случилось?

Но сильнее прочих терзал меня только один вопрос:

Что же я натворила?

[27]

Я не сразу поняла, где нахожусь, но вскоре начала узнавать пейзаж. Как-то я видела это место с башен Бхараты. Легкие наполнял запах дыма и обуглившихся тел. Куда ни глянь – только и видны были серые кучи пепла, усеянные костями. Они тянулись вдоль всего горизонта, высокие, точно песчаные дюны. До этих холмов мертвецов даже свет не добирался. Вокруг мерцали небольшие костры, пируя горящими бревнами и хвоей. В воздухе витал сладкий аромат тлеющих бархатцев, туласи и мяты.

Двор кремации.

Почему я оказалась здесь?

Я сглотнула подкатившую к горлу тошноту и только тогда заметила, что стою в собственной могиле. Вокруг, будто памятные подношения покойнику, лежали мелкие вещицы, припорошенные тонким слоем пыли. Я опустилась на колени, и пальцы сомкнулись на разорванном браслете из моих волос, что совсем недавно обвивал запястье Амара. На глаза навернулись слезы.

Я потянулась к остальным предметам. Подняла ониксовый камень размером с мой большой палец. Края его были гладко спилены, а цвет напоминал черный бархат глаз Амара. Я повертела его, и на обратной стороне под ониксом сверкнули две светящиеся точки. И пока я вглядывалась в них, сердце сжималось. Это были воспоминания. Мои воспоминания. Губы против воли растянулись в слабой улыбке.

И наконец, я коснулась маминого ожерелья… все еще покрытого ржавыми пятнами крови. Сапфировый кулон потускнел до темно-синего цвета. Я нацепила его на шею, и в груди теплом отозвался легчайший призрак силы. К этому моменту солнце уже выглянуло из-за горизонта, и серый рассвет прогнал ночь.

Я сидела на земле, прижав колени к груди. Вырванная из Нараки, душа моя жаждала ответов. В голове роились воспоминания. Там, на одну бесподобную секунду, я обрела целостность. А теперь лишь смутно понимала, кто я. Рани Нараки. И это даже не полноценное знание, а лишь то, что мне сказали. Впрочем, было и другое, чего я не могла забыть. Я знала, что наши с Амаром чувства настоящие. А я уничтожила его, поддавшись внушениям Нритти. Мы были подругами. Мы были сестрами. Что же произошло?

Я не апсара, как Нритти. В тот день, столетие назад, она сказала, что я лесной дух, якшини. Но я видела себя… и узнала. Темная, почти черная кожа. Усыпанная звездами. И я чувствовала, что все не так… что, возможно, Нритти солгала. Уверенность мою подпитывало не высокомерие, а некое внутреннее чутье. Хотя оно уже не раз меня подводило. Отталкиваться я могла только от того, что два человека кричали мне перед горящим деревом. И даже сейчас, после всех поступков Нритти, я любила их обоих.

Я выбралась из ямы, крепко сжимая в руке два памятных дара, прихваченных из Нараки. Рядом мерцала серебристая лужица воды. Я давно на себя не смотрела. Отец сказал, что я изменилась. Внешне. Но уход из Нараки вновь меня изменил. Глянув вниз, я не увидела ни сари цвета темного сапфира, ни браслетов на лодыжках или запястьях. На мне было изношенное до дыр, желтое, как куркума, одеяние аскетичной женщины-садхви.

В Бхарате садху и садхви приравнивались к мертвым. Без единой записи. Без земли. Без какой-либо собственности. Некоторые даже устраивали себе похороны, чтобы обозначить свое отделение от бренного мира. Каким-то образом изгнание из Бхараты и Нараки превратило меня в одну из них. В одну из живых мертвецов. Кожа моя была серой, покрытой пеплом, точно грубая крепкая чешуя. Под бешеный стук сердца я опустилась на колени перед лужей. Что со мной случилось?

Черные волосы кольцами обвивали голову, унизанные фарфоровыми бусинами. Кожа осталась такой же смуглой, но… Лицо изменилось. Наконец-то доросло до идеальных пропорций. У меня был высокий лоб. Полные губы с горестно опущенными уголками. Густые брови над глазами, гневными, неистовыми… полными душевной боли. Но я бы не назвала себя некрасивой. Более того, теперь я узнавала в себе ту женщину из воспоминаний. Ту, что сорвала хрустальную розу в стеклянном саду. Ту, на которую Амар смотрел так, будто во взоре ее искрилась вселенная, будто в улыбке ее выстраивались в ряд галактики, будто она – все легенды мира, вся любовь и все песни, воплощенные в одном теле.

Глаза защипало от слез. Проклятый порыв. Глупое решение. Я смахнула в лужу пепел и кости, рассеивая свое отражение, и вновь оглядела мрачный пейзаж. У костров никого не было. Родные и близкие, разжигавшие огонь, уже покинули погребальный двор.

В Бхарате должна была быть община, привечающая садхви. Дома, в которые им позволяли войти. Из архивных свитков я знала, что почитали отшельников с той же силой, что и избегали. Никто не преломит с садхви хлеб. Но никто и не отвернется от нее. Лучше всего бросить деньги к ее ногам, поклониться и убежать, пока она не попросила большего.

Вспомнилось вдруг замечание матушки Дхины: «Садхви общаются с призрачными бхутами [28], шепчутся со змеями и спят на погребальном пепле. Возможно, тебе стоит к ним присоединиться, Майя».

Я поморщилась. Она оказалась права.

И все же как мне вернуться в Нараку? Как найти дорогу обратно в Иномирье?

Я все еще прокручивала в голове слова Амара, пытаясь хоть за что-нибудь зацепиться, когда темнота вокруг зашумела. От мертвого тела, обуглившегося до неузнаваемости, хлынули тени и языки пламени, сливаясь в вытянутый звериный силуэт на неустойчивых ногах. Сердце пустилось вскачь. Что это? Мне даже защищаться было нечем. Никакого оружия, кроме маминого кулона, но какой с него прок?

Ко мне шагнула болезненно худая лошадь, одним копытом, похоже, стоявшая на пороге смерти. Или уже его переступившая, учитывая место, где я оказалась. Полупрозрачная кожа обтягивала кости, а из груди выпирал темный пульсирующий ком – бьющееся сердце зверя. Лошадь повернула ко мне облезшую почти до черепа морду и фыркнула, сдувая пряди седой гривы. Молочные глаза блеснули перламутром.