А в конце, когда почти все уже ушли, пьяненькие и довольные, и Крещенские начали окончательно расплачиваться, этот мелкий, но чрезвычайно важный ресторанный человечек вынес лично Павочке красиво упакованный пакет с прекрасными банкетными остатками и вручил, слегка поклонившись. Передав дары, человечек — а он по сравнению с Павочкиными размерами был именно что человечек, а не человек — галантно поцеловал ей ручку и взглянул в глазки:

— Никогда не встречал таких боевых женщин, простите, как вас по имени-отчеству?

— Павлина Алексеевна.

— Сами вы необычная, и имя у вас необычное, — мечтательно сказал он. — Всегда приятно быть вам полезным.

Пакет, перевязанный бечевкой, оказался довольно внушительным. Павочка положила его дома на кухонный стол, аккуратно развязала веревку, смотав ее в моточек, и, разглаживая, развернула бумагу — ничего не должно пропасть зря, и бечевка, и бумага в хозяйстве всегда нужны. Чего только в свертке не было, даже то, чем на юбилее и не пахло! Павочка стала выкладывать промасленные свертки с роскошными остатками банкета на стол. В одном, самом увесистом, нашла немного покоцанные кусочки осетрины (многократное перекладывание с тарелки на тарелку даром не прошло), хотя вроде всю ее должны были съесть гости. В других свертках обнаружила буженину, ровненько и тонко нарезанную, но слегка побледневшую и заветрившуюся, балык, немного загибающийся по краям, и в отдельном, совсем скромном сверточке — черную икру с вкраплениями сливочного масла и укропа, чуть подавленную и из зернистой местами спаявшуюся в паюсную. А еще бывшие розочки сливочного масла, уже слившиеся воедино, венгерский сервелат и две целые, необкусанные пожарские котлеты. И — вы не поверите — ко всему этому великолепию была добавлена бутылка полусладкого шампанского!

Не то что Павлина никогда не видела раньше такого роскошества — видала и побогаче, — но почему-то завлажнела глазами. Она стала перекладывать подношения в холодильник и заметила, что к одному свертку приклеилась бумажка. Отлепила ее и прочитала: «Семен Васильевич, 2913514. Обращайтесь по любому поводу. Буду рад помочь. Всегда».

Как мило, подумала она, как мило и неожиданно получить гостинец от этого бездушного, казалось, торговца. Особенно ее восхитило это «всегда» в конце. И сразу вспомнился он ей совершенно в ином свете: скромный, внимательный, интеллигентный и совсем не безразличный. Да и внешние черты проявились иначе. Глаза, показавшиеся сначала белесыми, приобрели оттенок неба, рот ниточкой обрел мужественность, а прическа «взаймы», когда волосы отращивались с одной стороны, чтобы закрыть лысину, забылась совсем. Да и рост — какая разница, что Павочка была на голову выше, разве имеют значение какие-то сантиметры! Павочка сразу переписала номер в телефонную книжку, и это было редкостью. Обычно она не хранила телефоны незнакомых людей. Пусть будет.

Всю ночь после юбилея Роберта ей снились почтальоны. Они трезвонили в дверь и приносили посылки от Семен Васильича. Только уходил один, приходил другой. Масляные пакеты с едой уже вываливались из холодильника, соскальзывали с кухонного стола, лежали стопками на подоконнике. А когда Павочка выглянула в окно, то увидела, что к ее подъезду стоит очередь из навьюченных посылками, очень похожих друг на друга, почти одинаковых почтальонов, которые громогласно, как хор Пятницкого, скандируют: «Всег-да! Всег-да!» Крики становились все громче, звонки в дверь все настойчивей, и Павочка, мгновенно проснувшись, резко села на кровати.

— Всегда, — повторила она и решила, что утром она позвонит Семен Васильичу.

Жила она уже давно одна, как орхидея, Модест ушел еще в доклимактерический период, и от нее, и из театра одновременно, захотев продолжить карьеру в Ленинграде. Решил, видимо, что географически севернее он сможет играть более молодых персонажей. После смерти сына, в которой он негласно винил жену, больше их ничего духовно не объединяло: ни совместные роли, ни скучный быт. Да и из примадонны Павлина перешла в разряд водевильных комических старух, а это было совсем уже грустно. Модест и сбежал. Прождал, словно отбывая повинность, несколько лет и уехал в одночасье. Пропал, ни слуху ни духу. Не то чтобы сгинул, жил как-то, но вестей не подавал. Говорили, что сильно увеличился в размерах, обабился и отрастил курдюк на шее. Павочка его простила, хотя простить не смогла, и это было очень по-женски. Мысленно то отпускала, то проклинала, то радовалась своей свободе, то осуждала его решение, то одобряла, вечно находясь в состоянии неустойчивого равновесия. О себе стала забывать, хотя что-то внутри еще тлело. Вот прекрасная орхидея и отозвалась всем сердцем на это незамысловатое «всегда» в записке Семен Васильича после номера телефона.

— Аллоу, — томно произнесла Пава, когда после трех гудков услышала вполне тривиальный утренний голос с хрипотцой. — Семен Васильич?

— Да, у аппарата.

— Это Павлина Алексеевна, со вчерашнего банкета. Хотела поблагодарить вас за дары, которые только усилили впечатление от вас, — сказала Пава, не совсем поняв, что именно хотела выразить. Она слегка волновалась, и мозг не успевал за языком.

— О, какой невероятный сюрприз, уважаемая Павлина Алексеевна, как приятно, что вы позвонили! — Семен Васильич прокашлялся, и голос его потек уже более плавно и звонко. — Должен признаться, что вы меня вчера покорили! И знаете чем? Еще ни одна женщина на моем веку не защищала так честь чужого мужчины! Я был сражен! Я не встречал такой тигрицы в прямом и переносном смысле!

Павочка на другом конце провода покраснела так, что почти слилась с цветом своей яркой помады. Ей даже показалось, что Семен Васильевич это почувствовал.

— Просто я за правду, уважаемый Семен Васильевич! За справедливость. Всегда. Такой уж я человек, — сказала Пава и зачем-то добавила: — Морально и материально.

Говорили они недолго, но Павочке Семен Васильевич в душу запал, просто, наверное, потому, что отнеслась она к нему не как к человеку и работнику торговли, а именно как к мужчине.

А все это простенькое слово «всегда», нацарапанное в конце записки.

Удушливое лето прошло, но горящие торфяники все тлели и тлели, занавешивая воздух едкой сизой дымкой. Вздохнуть полной грудью было невозможно, люди заходились кашлем, словно втягивали сигаретный дым в курилке, полной смолящего народа. Крещенские пробовали жить и в городе, и на даче — одинаково тяжко. Клали на подоконники мокрые полотенца, чтобы хоть как-то очистить воздух, ставили тазы с водой, чтоб она забрала на себя часть смрада, но ничего не помогало, даже в комнатах с закрытыми окнами по утрам шли почти на ощупь. Долго это длилось, уж пару месяцев точно, особенно Лиску было жалко, серенькая стала без гулянья, квелая.

Да и Лидка зачахла без прогулок с Левушкой — тот на съемки в город почти не выходил, засел у себя в мастерской, жаловался, что много каких-то дел у него появилось, но не уточнял, каких именно. Надо будет — скажет, решила Лида. Тем не менее появлялся в квартире на Калининском также часто, хотя это была уже немного другая песня. Без былой свободы, без их бессвидетельных встреч и долгих московских похождений отношения их утратили какую-то важную краску, оранжевую, как показалось Лидке. Она всегда любила конкретику, и если какой-то краски ей в жизни не хватало, надо было срочно понять, какой именно. Оранжевой, решила она. Именно оранжевой, не красной и не желтой, а между. Не хватало насыщенности отношений, жизнерадостности, авантюризма, на который она была падка в хорошем смысле слова. И хоть Лидка была жизнелюбива от природы и природной жизнерадостности ей обычно хватало и на окружающих, надо было каким-то образом еще ее и восполнять, вампирить, подпитываться, что и давали милые побеги из дому по Москве, сидения в темном Левушкином чулане под красной лампой в ожидании, когда же на бумаге проступит чья-то жизнь, нежные прикосновения, его молодость, лихая челка и коровьи глаза, зашторенные ресницами. Многочасовые разговоры обо всем и ни о чем на тесной кухоньке, игры в карты и ожидание очередной серии какого-нибудь нового «Анискина» или выпуска «Музыкального киоска» Лидкину кровь разгоняли не так сильно, воображение почти не будоражили и влажных фантазий не рождали. Эти горючие подмосковные торфяники сначала притупили живость отношений, а потом и вовсе их перечеркнули. Хотя торфяники, как оказалось, в общем-то, были совсем ни при чем.