― И они победили? ― скептически спросил Франческо.

― На какое-то время у них получилось, ― ответил Данте, ― потому что они были более ловкими, чем эти могущественные люди, которые их презирали. Пока последние просили помощи у французского короля, чтобы подавить восстание, мятежники смогли объединиться с местными дворянами в войне против Франции. С этой поддержкой они сперва составили заговор в Брюгге. Он закончился настоящей резней французов, по сравнению с которой бледнеет бойня, которую мы знаем как сицилийскую вечерню.[50]Рассказывают, что улицы и площади были заполнены трупами и что потребовалось три дня, чтобы вывезти их на повозках за пределы города. Кроме того, среди мертвецов были могущественные горожане, которые совсем недавно кичились своим богатством и гордо шествовали по улицам, а теперь утонули в крови. Тогда больше с энтузиазмом, чем с настоящей подготовкой, (потому что эти люди не привыкли к битвам, у них почти не было оружия) они пополнили ряды графа Гвидо Фландрского в Куртрае. Потом они нанесли поражение французской коннице ― ни больше ни меньше. Цвет мировой кавалерии был побежден и опозорен жалким отрядом, так плохо вооруженным, как мало кто может себе представить, ― заявил Данте с нескрываемым удовлетворением, которое свидетельствовало о его отношении к французам.

― Что общего имеет все это с бегинами с Санта Кроче? ― спросил Франческо нетерпеливо.

― Ну, ― сказал Данте, ― через некоторое время могущество французов вернулось, и они решили уничтожить врага. Фламандское дворянство получило почетный мир, но он означал конец восстания, и многие мятежники предпочли сбежать раньше, чем им пришлось бы под пытками признать свои преступные деяния. Возможно, это был момент, который они выбрали, чтобы принять покаяние на итальянской земле.

― Дайте мне хороший предлог, и я пошлю туда несколько наших солдат, ― уверил его Франческо бесстрастно. ― Они выбьют их миленькую дверь, и вам приведут этих фламандских бегинов во дворец закованными в кандалы.

― У меня нет такого предлога и нет желания добиваться подобных мер, ― твердо ответил Данте. ― И то, что я тебе говорил, это предположения, пока нет доказательств.

― По крайней мере, некоторые были бы уже повешены под солнцем, а некоторых уже вынули бы из петли, ― сказал его собеседник, прежде чем налить себе еще вина.

― Да, ― весело произнес Данте. ― Наши соотечественники имеют обыкновение утверждать, что там, «где нет повода для преследования, необходимо его изобрести». Я прочувствовал это на своей шкуре; кроме того, если они не имеют с нашим делом ничего общего, то преступления будут продолжаться, а мы только потеряем драгоценное время. И потом, что мы скажем нашим «кающимся братьям»?

― Ба! ― воскликнул Франческо. ― Вероятно, они не бросают никого в нужде, а некоторые копят свое подаяние.

Данте чувствовал себя снова опустошенным. Эти слова напомнили ему общее отношение к правосудию, которое иногда превращало понятие справедливости в нечто совершенно пустое. Данте задавался вопросом, где и когда «благородная дочь Рима» отставила в сторону священные традиции справедливости своих предков. Флорентийцы посвящали себя тому, чтобы обосновать такие явления, как вендетта, незаконные наказания, которые терпели многие невиновные, потому что главная цель состояла в том, чтобы не дать уйти действительно виновному. Таким образом, презиралось собрание ученых римских юристов, а практиковались произвольные аресты по малопонятным и вымышленным обвинениям. Систематически применялись пытки для получения разного рода признаний. Ежедневно можно было увидеть, как оправдывались виновные, если они стояли высоко на социальной лестнице; как обвинялись невиновные, у которых, к несчастью, не находилось достаточных денежных средств. И церковь в своей попирающей законы борьбе с ересями не укрепляла идеалы христианской справедливости, она была поглощена земным правосудием. Инквизиция соединяла в себе функции следователя и судьи на закрытых процессах, обладала огромной властью для арестов и заключения под стражу преступника, при этом было необязательно, даже не рекомендовалось, говорить обвиняемому, в чем его вина. Необязательно было называть имена свидетелей, давать задержанному защитника, оспаривать документы и доказательства было так же невозможно, как отменить окончательный приговор. Кроме того, инквизиция принимала обвинения даже от маленьких детей против их родителей и с радостью поддерживала жадность и злобу соседей. Все это приводило, без сомнения, к тому, что люди принимали все без вопросов, отворачивались ― это был особый вид дикости.

― Тем не менее, мы не станем делать этого, ― отрезал Данте.

Жест безразличия был единственным ответом Франческо, который взял новый кусок рыбы.

― Наша цель состоит в том, чтобы выяснить обстоятельства конкретных дел, ― продолжал поэт, как был оправдываясь. ― Являются они мятежниками или нет, есть ли за ними другие преступления ― задача для суда Божьего и тех людей, кому поручено этим заниматься. По правде говоря, нас привела к ним болтовня полоумного проповедника, которому верить не следует. Болтовня о вредных бегинах, которая ничего не стоит. И рассказы о немых демонах с голубями когтями, об этом вообще ничего нельзя сказать…

― Как пожелаете, ― презрительно бросил Франческо. ― Это ваше расследование, ваш город и ваше имя поставлены на карту.

Данте чувствовал себя утомленным. У него кружилась голова от выпитого вина. Кроме того, сырость подействовала на его усталые кости. В моральном отношении он чувствовал себя ненамного лучше; он был удручен своим положением и этими гнусными событиями, которые казались почти свершившимся судом над его именем, он был бессилен найти логическую или просто приемлемую связь между своим произведением и преступлениями.

― Мое имя поставлено на карту? ― уточнил он. ― Только потому, что какие-то бессердечные ублюдки посеяли панику, использовав мое произведение. Я должен очистить свое имя, иначе мои руки тоже будут запятнаны кровью?

Ответом на это было молчание, тяжелым грузом повисшее в воздухе.

― Сколько раз я спрашивал себя об этом! ― продолжал Данте. ― Иногда мне хотелось бросить все и убраться из Флоренции, от моего прошлого, от моего имени и репутации. Вид, который приняло это дело, вовсе не облегчает горечь от моего тайного возвращения. Какую цену можно заплатить за правду? Если нам удастся ее найти…

Молчание стало еще более тягостным, и Данте не хотелось нарушать его. Молчание превратилось в тень, опустившуюся на обоих людей. Неожиданно Франческо заговорил:

― Вы говорите о правде… но этим утром вы говорили о том, что у каждого своя правда…

Данте удивленно кивнул. Он стал сомневаться в том, что его слова не затронули его сильного спутника.