Израильские летчики устраивали вечеринки, невзирая на все возрастающие потери. Тем не менее большинство предпочитали отводить глаза, не обращать внимания или делать вид, что все под контролем.

С момента, когда я начал думать о полетах, я знал, что, помимо боевой авиации, в израильских ВВС есть и другие подразделения. Однако как я ни старался, я не мог представить, что смогу служить в любом из них. Будучи еще относительно молодым пилотом, я практически ничего не знал о том, чем занимаются эти подразделения, однако главным для меня было не то, что они делают, а прежде всего как они это делают. В моем представлении военная авиация — это способность летать независимо от наземной поддержки, в трех измерениях, вертикально вверх или вниз, со стремительным ускорением и не менее стремительным торможением, с недостижимой на земле скоростью, на самолетах, не имеющих гражданских аналогов.

Управление военно-транспортным самолетом требовало большого летного искусства. По сути, это основа «тяжелой» гражданской авиации во всем мире. Пилоту, достигшему профессионального уровня, позволяющему совершать международные полеты даже в плохую погоду, вдали от наземных диспетчерских центров, безусловно, есть чем гордиться. Однако летное дело исключительно как профессия никогда меня не интересовало. Авиация для меня всегда была средством руководить другими, командовать первоклассными людьми, решать военные задачи, которые невозможно решать по-другому. Поэтому в те дни я видел себя исключительно в боевой авиации.

И чем больше я об этом думал, тем сложнее мне было представить себя сидящим в кабине транспортного самолета вместе с тремя другими членами экипажа и наблюдающим сквозь большое лобовое стекло, как мимо проносится, поднимается в воздух и через минуту исчезает в небе четверка «Фантомов» или «Миражей». Я знал, что мое место в этом строю, только там.

Я вернулся домой и, как обычно, доковылял с костылем до кровати, думая, будет ли эта ночь спокойной, или мне опять предстоит встреча с ночным кошмаром.

Когда в университете закончился летний семестр, я пошел к доктору Йоэлю Энгелю, моему лечащему врачу. Я сказал ему, что хотел бы выпрямить свою левую руку. Йоэль сказал: «Нет. Твоя рука срослась почти полностью. Это значит, что ты можешь самостоятельно застегивать пуговицы на рубашке, бриться, нормально есть за столом — словом, большинство функций твоей левой руки восстановилось».

— А как насчет втягивания шасси после взлета? — спросил я. Йоэль посмотрел на меня, словно я смешал две совершенно разные вещи. — В любом самолете соответственная ручка находится в левой передней части кабины, — объяснил я. — Если ты не выпрямишь мне левую руку, я не смогу убрать шасси после взлета.

Йоэль был склонен к сарказму и мог бы облить меня презрением. Однако вместо этого он пустился в серьезное и подробное объяснение, касающееся локтя — наиболее чувствительного сустава; оперировать его очень трудно, предсказать вероятность успеха — еще труднее.

— В результате все может оказаться даже хуже, чем сейчас, — заключил он.

— Послушай, Йоэль, — сказал я ему, — благодаря генам, которые я унаследовал от мамы, и тому, чему тебя учили в Париже, с моей рукой все будет хорошо. Просто прооперируй ее, ладно?

В результате через некоторое время я вновь оказался на операционном столе под наркозом.

Локоть — действительно очень упрямый сустав. После первоначальной операции еще один специалист все время сгибал и распрямлял мой локоть, чтобы вернуть ему полную подвижность и гибкость. Это было настолько болезненно, что можно было проделывать только под наркозом. После этого во второй половине дня я должен был проделывать другие, тоже болезненные физиотерапевтические упражнения. Не хочу даже вспоминать эти две недели, которые я провел в больнице. Однако когда наконец я закончил курс физиотерапии, моя рука была искривлена уже не на девяносто, а лишь на сорок пять градусов!

Я человек высокий, около шести футов, и на момент пленения весил сто восемьдесят фунтов. Однако к моменту возвращения из Египта я потерял больше сорока пяти фунтов вследствие плохого питания и атрофии мышц. Моя правая нога стала на два дюйма короче левой, поэтому армейским сапожникам пришлось подумать, чтобы подобрать мне ботинки. Однако теперь мышцы ног окрепли, вес приблизился к тому, каким он был до плена, моя левая рука не торчала передо мной, словно ожидая, когда на нее повесят женскую сумочку. Словом, мое физическое состояние несомненно изменилось к лучшему.

Теперь меня беспокоили только две вещи. Во-первых, продолжающиеся ночные кошмары, а во-вторых, некоторая внутренняя неопределенность. Я что, правда хочу снова участвовать в боевых вылетах в таком безумном месте, как Ближний Восток? Я не знал, есть ли у меня необходимые «инструменты», чтобы серьезно заняться этим вопросом. Поэтому могло оказаться, что найденное мною лекарство от возвращающихся кошмаров окажется хуже самой болезни.

Одно из полезных знаний, которым обогатило меня общение с психологами, заключалось в том, что у бывших военнопленных, вернувшихся в строй, проблем возникает гораздо больше, чем у обычных летчиков. Возможно, это связано с тем, что в критической ситуации у бывшего военнопленного снижается способность реагировать адекватно — он будет стараться любой ценой избежать опасности и из-за этого может провалить или не до конца выполнить задание.

Что же, черт возьми, мне делать?

Чуть меньше чем через год после возвращения в Израиль я решил навестить 101-ю эскадрилью. Меня встретил мой друг Ицхак Нир.

— Пошли со мной, — сказал я.

Мы пошли в один из подземных ангаров эскадрильи. Сопровождаемый Ниром, который шел немного сзади, я подошел к одному из самолетов.

— Я хочу залезть в самолет, — сказал я.

Он приставил к кабине лесенку, открыл передо мной колпак и отошел в сторону. Я вскарабкался по лесенке, заглянул в кабину, затем кое-как залез (из-за негнущейся ноги) и сел в кресло. Нир полез за мной и остался на лестнице, глядя на меня и не произнося ни слова. Я просидел внутри около десяти минут, заново привыкая к кабине «Миража» — рабочему месту менее ста человек в стране, — пытаясь понять, что изменилось в связи с новыми ограничениями, установленными моим телом.

Я мог делать все: покрутил ручку управления, проверил, могу ли включить и выключить форсаж, — могу. Я аккуратно коснулся переключателей, включающих различные внутренние системы самолета, в которых я хорошо разбирался. Я положил обе руки на верхнюю ручку катапультирования. ОК, для того чтобы дотянуться искалеченной рукой до переднего левого угла кабины, мне нужно ненадолго ослабить лямки на плечах. Однако там нет никаких переключателей, для которых подобная задержка будет критической.

— Что ты задумал? — спросил Нир.

— Ицхак, поверишь ты или нет, я собираюсь летать на «Мираже».

— Ты псих, — сказал он в ответ, и мы вернулись в здание эскадрильи.