«Может, как-то эту карту разыграть?» — размышлял Антон, прокручивая в голове самые разные варианты похищения Лены и отметая их один за другим. Он был так погружен в расчеты, что не заметил, как рядом на скамейку присели Дима и Соня. А когда увидел их перед собой, даже вздрогнул.

— Что, такая страшная, да? — усмехнулась силачка.

— Нет-нет, — смутился Краснобай, украдкой бросив взгляд на внушительную грудь Сони и на сбитый нос. — Вовсе нет.

Так они сидели минут пять. Молодые люди увлеченно целовались, Антон с завистью поглядывал на них, заодно продолжая чертить в уме тактические схемы. Дело упорно не ладилось.

— Ладно, я пока пойду, — обратился Дима к подруге. — Скоро вернусь.

Самохвалов встал и зашагал прочь. И Антон решил, что шанс упускать нельзя. Собравшись с духом, он заговорил с Соней. Это оказалось легче, чем он думал. Простая, грубоватая, невероятно жизнерадостная Соня, в отличие от Лены, на контакт шла легко. Быстро выяснилось, что между девушками давняя вражда.

— Я ее раньше терпеть не могла, Рысь эту, — рассказывала Соня, сняв обувь и забравшись с ногами на скамейку. — Почему? Даже не знаю.

«А то вам, бабам, повод нужен, чтобы ненавидеть друг друга», — подумал Антон Казимирович, но вслух ничего не сказал.

— Завидовала ей, наверное. Много было всякого. Мы дрались. Крепко так, до крови. Она меня ненавидела, я ей той же монетой платила. Да... Это в прошлом все, — поспешно уточнила собеседница. — Теперь все тихо. Я встречаюсь с ее лучшим другом, какая уж тут война...

Антон внимательно слушал, не перебивал, не спорил, но про себя думал:

«Женская вражда — штука жуткая. Страшнее атомной бомбы. Если две дамочки столько лет друг друга не любили, так быстро все не поменяется. Надо, надо что-то выжать из этого. Не знаю, что и как, но надо».

Соня ушла.

Антон Казимирович снова остался один. Но ощущение полной безысходности, не оставлявшее его много дней и парализовавшее волю, ослабло. Краснобай снова был в тонусе. Он снова мог думать.

Вечером этого же дня Антон узнал, что Молотов и его люди получили от местного начальства разрешение вернуться в Большое метро. До реки их должен был, во избежание неприятностей, сопровождать отряд сталкеров Оккервиля. Можно было уходить и Антону, но он остался: решил рискнуть и подождать пару дней новостей от Зуба. И терять время даром Антон не собирался.

Дни тоски и уныния остались в прошлом.

Антон видел, как удача начинает мало-помалу снова поворачиваться к нему лицом...

* * *

«От агента Крот. Срочно. Секретно.

Поздравляю Вас, господин Сатур!

Все произошли именно так, как Вы планировали. Атака, организованная против отряда сталкера Молотова, стала последней каплей. Терпение полковника лопнуло. Через полчаса туннель между Новочеркасской и Площадью Александра Невского будет взорван. Таким образом, Оккервиль окажется полностью отрезанным от метро. Переговоры, начатые полковником с Приморским Альянсом через Молотова, уже ничего не смогут изменить.

Ко времени предполагаемого вторжения наших штурмовых групп на Ладожскую население Альянса будет полностью деморализовано. Это я беру на себя. Ребята из Веселого поселка, ударив в спину армии Бодрова, отвлекут на себя внимание. Прекращение транзита привело грибников в такую ярость, что мне даже не пришлось сильно напрягаться, минут за десять согласовали сроки атаки. Проблем я не предвижу.

До скорой встречи, господин Сатур!

Служу Империи.

Крот».

Глава 8

ВТОРАЯ СМЕРТЬ КАНЫГИНА

Что заставило Соню Бойцову сдружиться с Антоном, она и сама толком не смогла бы объяснить.

Физически купец был не особенно крепок, а Соня не уважала хлипких мужчин. Темы, на которые Антон Казимирович заводил разговоры, Соню интересовали мало. В торговле она ничего не понимала и не стремилась понимать. Стихи в отличие от Эмилии не читала никогда в жизни. Общих знакомых из Торгового города, где когда-то жила Бойцова, у Сони и Антона не обнаружилось. Да и вообще тем, что происходит в Большом метро, Соня, в отличие от многих оккеров, почти не интересовалась. Казалось, у купца и девушки-борца просто не может быть точек соприкосновения.

И все же Бойцова сама явилась на Ладожскую с соседнего «Проспекта», чтобы пообщаться именно с ним, Антоном. Она сама нашла его. Сделать это было, впрочем, не трудно. Большую часть времени Краснобай проводил либо в убогой лачуге, гордо именовавшейся гостиницей, либо на скамейке в дальнем конце перрона. Отсюда ему было хорошо видно почти всю станцию.

Ладожская ничего особенного из себя не представляла. Такие же своды, как и везде, с такой же копотью. Такой же специфический букет ароматов, свойственный любой жилой станции, где на считанных квадратных метрах живут буквально друг на друге сотни людей... Такие же ржавые поезда у путей, превращенные в жилые «пентхаусы».

Этим иностранным словом вагоны с гордостью называл Сергей Ларионов, правда, ответить на вопрос, что такое «пентхаус», лейтенант не смог. Антон пришел к выводу, что лейтенант просто прочел в довоенном журнале красивое слово. В метро такими словечками, смысл которых уже забылся, щеголяли многие.

Вдоль обоих краев перрона выстроились в ряд одинаковые гранитные столбики. Для чего они были нужны раньше, Антон долго не мог понять. Они не являлись колоннами, так как не касались потолка. И объявления на них крепить было почти некуда. И скамеек рядом с ними не было. Лишь спустя некоторое время Краснобай сообразил: это подставки для светильников. Когда-то на них сверху устанавливались лампы, ныне давно утраченные. Ну, а сейчас жители станции нашли столбикам более разумное применение: на веревках, натянутых между ними, сушилось белье. Штаны, куртки, трусы всех мыслимых цветов и размеров, покрытые затейливым узором из заплат, висели вдоль всей станции. Те, кто выходили из дверей вагонов, откидывали одежду. Выглядело это по-своему забавно. Ночью в полутьме тени от развешенных кальсон и рубашек создавали причудливые картины. Первое время Антон Казимирович даже пугался, принимая их за тени чудовищ.

Имелась на станции и своя реликвия: гранитная плита с выбитыми на ней буквами «Дорога жизни, 1941-1944». Она находилась в торце станции, рядом с тем местом, где обычно сидел Краснобай. Видел Антон немало станций, где статуи или фрески либо были разбиты и изуродованы, либо пылились и выглядели жалко. Здесь же за плитой не только ухаживали, но и устраивали около нее время от времени праздничные мероприятия. Сначала Антона это забавляло. «Делать нечего, буквы натирать... И так у людей работы невпроворот каждый день», — недоумевал купец. Но потом он проникся уважением к общине, чтущей память предков. На его родной станции никто, кроме стариков, не мог вспомнить, что же это за московские ворота такие, где они и как выглядят.