Гренок выскочил из тостера.

— Я не хотела прерывать ваш завтрак.

— Дорогая, я не уверен, что корично-изюмовый гренок с маслом и горячий шоколад можно считать завтраком. Специалист по питанию точно назовет меня невеждой. Вы составите мне компанию?

— Ой, я не могу.

— Еще не затеплилась заря. Вы не могли уже позавтракать в такую рань.

— Я еше не ела, но...

— Я не хочу упустить возможность услышать все эти истории о том, как плохо вела себя Бетани, когда была маленькой девочкой. Ей и Джиму много чего известно о моем глупом поведении, поэтому я должен им чем-то ответить.

— Что ж, какао весьма кстати в дождливый день, но...

— Составьте мне компанию, дорогая. Пожалуйста, — он указал на стул. — Присядьте. Давайте поболтаем.

Она смягчилась.

— Пока вы варите какао, я намажу маслом гренок.

Если бы она обошла стол, то увидела бы лежащий на стуле пистолет-пулемет.

— Присядьте, присядьте, — остановил он ее. — Я же появился вчера вечером, никого не предупредив заранее, а меня так радушно встретили. Они всегда славились радушием. Но я не прощу себе, если, помимо прочего, ещё и заставлю маму Бетани готовить мне завтрак. Присядьте, присядьте, я настаиваю.

Она села на указанный им стул.

— Мне нравится, что вы называете ее Бетани. Она никому не позволяет называть себя полным именем.

— Но это же прекрасное имя. — Он достал из ящика пластиковые подставки и салфетки.

— Прекрасное, — согласилась она. — Мы с Мал- колмом так долго его выбирали. Отвергли тысячу других.

— Я говорю ей, что Бет рифмуется со «стилет».

— Она думает, что для деловой женщины больше подходит Бет.

— Я говорю ей, что Бет рифмуется с «бред».

Синтия рассмеялась.

— Вы такой забавный, мистер Кадлоу.

— Зовите меня Ромул или Ромми. Только мама зовет меня мистер Кадлоу.

Она вновь рассмеялась.

— Я так рада, что вы заехали к ним. Дети уже совсем забыли, как развлекаются люди.

— Джим раньше любил поразвлечься.

— И мне нравится, что вы называете его Джимом.

— Высокопарного Джеймса мы оставим для инвесторов. Мы знакомы с тех времен, когда его звали Джим, и он всегда будет для меня Джимом.

— Мы поступаем правильно, если не отрываемся от своих корней и ничего не усложняем, — покивала она.

— Я понятия не имею, какие у меня корни, но насчет простоты вы абсолютно правы. И знаете что? Мне здесь нравится. Я чувствую, что это мой дом.

— Как это мило.

— Дом очень важен для меня, миссис Норвуд.

— А где ваш дом, Ромми?

— Дом, — ответил Крайт, — это такое место, где тебя обязательно примут, когда бы ты ни пришел.

Залитые дождем окна автобуса создавали впечатление, будто мир тает, словно все творения человека и природы утягивало через сливное отверстие на дно Вселенной, оставляя только вечную пустоту, и автобус ехал по ней, пока не растаял бы сам, забрав с собой весь свет и бросив их в абсолютной темноте.

Держась за руку Тима, Линда чувствовала, что привязана к чему-то такому, что никогда не растает.

Она давно уже ни за кого так не держалась. Не решалась на это.

Да и не было человека ещё с более давних времен, который предложил бы ей руку так уверенно, с такой убежденностью. Менее чем за десять часов она прониклась к нему доверием. С детства никому так не доверяла.

Она практически ничего о нем не знала и при этом чувствовала, что знает его лучше любого, с кем сталкивалась, понимает душу, жившую в его сердце, ощущает силу этого сердца, которое являлось компасом для разума.

И одновременно он оставался для нее загадкой. И пускай ей хотелось узнать о нем все, какая-то ее часть надеялась, что элемент загадочности сохранится при любом развитии их отношений.

Он ведь стал ее ангелом-спасителем, то есть не могло в нем не быть чего-то магического, необыкновенного. Это так ужасно — открывать для себя, что ее Мерлин — не волшебник, а обычный человек, узнавать, что источник рыцарской храбрости — не гордость львов, воспитавших его, а комиксы о супергерое, которые он проглядывал мальчишкой.

Желание, чтобы эта загадочность сохранилась, удивило Линду. Она-то думала, что последние остатки романтики покинули ее как минимум лет шестнадцать тому назад.

— Кто такая Молли? — спросил Тим, когда автобус подъезжал к Дана-Пойнт.

Вопрос застал ее врасплох, она в изумлении уставилась на него.

— В отеле ты разговаривала во сне.

— Я никогда не разговариваю во сне.

— Ты никогда не спишь одна?

— Я всегда сплю одна.

— Так откуда ты это знаешь?

— Что я сказала?

— Произнесла только имя. Молли. И «нет». Ты сказала: «Нет, нет».

— Так звали собаку. Мою собаку. Прекрасную. Такую милую.

— И что-то случилось?

— Да.

— Когда?

— Она появилась у меня, когда мне было шесть. Ее пришлось отдать, когда мне исполнилось одиннадцать. Прошло восемнадцать лет, а рана не заживает.

— Почему ее пришлось отдать?

— Мы больше не могли ее держать. Ангелина не любила собак, сказала, что нет больше денег на собачью еду и на оплату счетов ветеринаров.

— Кто такая Ангелина?

Линда всматривалась в тающий мир.

— Самое худшее заключалось в том, что Молли была всего лишь собакой. Она не понимала. Она любила меня, я отсылала ее прочь и не могла объяснить. Потому что она была всего лишь собакой.

Тим ждал. Помимо прочих его навыков, он также знал, когда нужно ждать, а это был редкий дар.

— Мы не могли найти никого, кто взял бы Молли. Она была красоткой, но никто не хотел ее брать. Потому что она была не просто собака, а наша собака.

— Печаль — это не ворон, навсегда устроившийся на шестке над дверью. Печаль зубаста и, уйдя на время, возвращается, стоит только ее позвать.

— Я до сих пор вижу глаза Молли, помню, как смотрела она на меня, когда я отдавала ее. С недоумением. Страхом. Никто не хотел ее брать. Поэтому пришлось отвезти ее в приют для бездомных собак.

— Кто-то наверняка забрал ее оттуда, — сказал он.

— Не знаю. Никогда не знала.

— Кто-то забрал.

— Так часто я представляла себе, как Молли лежит в клетке среди других грустных собак, гадая, почему я ее отдала, что она сделала такого, чтобы потерять мою любовь.