— Не может быть никакого сомнения! — подтвердила Жанна. — Если мне предоставят время, то я, наверное, смогу убедить её величество в необходимости принять предложение месье Сен-Джеймса. Но нельзя забывать об абсолютной секретности.

Они обо всём договорились и расстались с большой сердечностью. В голове графини де Ламотт-Валуа уже созревал соблазнительный план появления новой мадемуазель Оливы, с помощью которой она могла бы добавить ещё несколько десятков тысяч ливров к своей заработанной «честным трудом» сумме. Но сейчас она старалась об этом не думать — в данный момент это неудобно, — и, вернувшись в свой маленький домик, часа два сортировала и упаковывала вещи на случай, если придётся в спешке бежать.

Через несколько дней она с расстроенным видом сообщила кардиналу о новом капризе королевы. Ах, привередливые создания! Хотя она и не отвергла сразу предложение Сен-Джеймса, но была очень расстроена «предательством кардинала». «Я хотела сохранить это в большой тайне между нами, — сказала королева. — Но если его не устраивает, пусть пеняет на себя. Я найду деньги и через месяц выплачу свой долг. Для этого мне не нужен Сен-Джеймс. Разве может королева испытывать подобное унижение? Я холодею от мысли, что кардинал мог рассказать об этом и вести себя подобным неучтивым образом».

Кардинал бурно запротестовал. Во всём виноват Бёмер, этот жадный хищник! Он повёл себя самым неучтивым образом, а не он, кардинал. А предложение Сен-Джеймсу было сделано только ради того, чтобы лишить королеву даже самой малой заботы. Пусть будет так, как она пожелала.

Де Роган никак не мог успокоиться. Он уже не в том возрасте, чтобы хладнокровно переживать весь этот ужас. Будь он лет на двадцать моложе, королеве не пришлось бы жаловаться на него!

С каким упоением делился он воспоминаниями о прошлом со своим верным другом Жанной! Она, конечно, передаст королеве только те слова, которые помогут отстоять его перед королевой, она же такая умница. Она, и только одна она понимает его сердце.

А тем временем Жанна продолжала упаковывать вещи...

В Версальском дворце дни тянулись унылой чередой, становилось холоднее и темнее, приближалась безрадостная зима. Обычное веселье и придворные пышные празднества шли на убыль. Клеветники не унимались, королева теперь боялась сделать шаг, чтобы не дай бог кто-нибудь превратно его не истолковал. Она всё чаще замечала, что её покидают многие «друзья», умевшие дружить лишь в яркую, солнечную погоду. Могущественный клан де Полиньяков уже не оказывал прежнего внимания королеве, и тёплая дружба с герцогиней Иоландой де Полиньяк, о которой ходило столько невероятных небылиц, остывала с каждым днём. В этом, конечно, вина не её, Марии Антуанетты. Она всегда держалась за тех немногих верных друзей в своём окружении, которых на самом деле любила и уважала. Сколько она сделала для герцогини! Это она назначила её гувернанткой «детей Франции», осыпала её мужа и родственников милостями и в ответ просила только одного — верности, больше ничего. Она не могла поверить, что времена, как и сердца людей, меняются. Это просто невероятно!

Мария-Антуанетта стала замечать, что всё больше знатных вельмож и дам предупреждали её о невозможности присутствовать во дворце, объясняя это слабым здоровьем, стеснёнными средствами и прочим. Она хорошо понимала истинные причины и страдала в одиночестве. Сейчас королева действительно была одинокой и печальной, и хотя уважала и по-своему любила мужа, но король по природе не был человеком отзывчивым и не отличался особой открытостью. Что касается предприимчивости и энергичности, то с ней, королевой, ему не сравниться. Она видела, чувствовала приближающуюся опасность, но не смела признаваться в этом даже самой себе. Нерешительность короля на приёмах видных политических деятелей, которых он мог бы использовать для усиления своей популярности, её всё больше раздражала. Когда его величество заставлял её стоять как статую у себя за спиной, это больно ранило её сердце, и свои затаённые горе и стыд королева выплёскивала перед мадам Кампан, когда они оставались одни:

— Ну, что скажет мадам по поводу поведения короля? — спрашивала она у фрейлины. — Какое у вас осталось впечатление о депутатах?

Её собеседница отвечала так, как того требовал этикет, потупив глаза:

— Трудно себе представить нечто более удачное, мадам. У вашего величества есть все основания оставаться довольной.

Мария-Антуанетта в гневе срывала с пальцев тяжёлые золотые кольца.

— Да как вы смеете такое говорить! Ведь он не проронил ни единого слова — лишь что-то пробормотал при входе и выходе и кланялся, словно кукла. И это происходит в такое время, когда всё, или почти всё зависит от него самого. Боже мой! Ах, если бы только я оказалась на его месте! Я бы их всех очаровала, всех, до единого.

Мадам Кампан понимала, что королева говорит правду, но что она могла ей сказать? Она лишь улыбалась.

— Да, ваше величество может очаровать кого угодно, даже птичку на ветке. У кого ещё есть такой Божий дар?

Но королева была лишь отчасти польщена её словами. Она чувствовала, как ноет её сердце, как внутри неё борются гордыня со стыдом.

— Только не подумайте, что у короля не достаёт смелости, — воскликнула она, задыхаясь от нахлынувших эмоций. — Нет, это далеко не так. Но его смелость пассивна, она спрятана под панцирем ужасающей робости и застенчивости. Кому же этого не знать, как мне? Он сам себе не доверяет. Он боится приказывать, командовать людьми, боится говорить, особенно на публике. Его воспитание сыграло свою фатальную роль. Ну а что вы хотите? К нему старый король всегда относился как к ребёнку, неразумному дитя, а ребёнку был двадцать один, и он был наследником французского трона. Боже мой, какое безумие! А теперь уже беде не поможешь. Сегодня ему нужно было произнести всего несколько добрых слов перед этими людьми, и они стали бы для них такими же дорогими, как бриллианты, но он так и не смог...

Она оборвала свою страстную обличительную речь. Казалось, от её громкого голоса дрожали стены. И мадам Кампан, придя в ужасное смущение, не знала, что ей делать.

— Может, вы посоветуете что-нибудь королю, ваше величество? — неуверенно сказала она.

— Посоветовать! Мне! — отозвалась королева. — Да мне самой нужен совет. И как я могу заставить его, скажите на милость, что-то предпринять? Я не в состоянии изменить его природу. Его терпение, поразительная выдержка только толкают людей на новые неприглядные поступки, на возмутительные нарушения закона, на насилие. Но я ведь ничего не могу сделать. Я, конечно, могла бы возглавить армию, скакать на коне впереди полков, если только это потребовалось. Но если бы я это сделала...

— Если бы вы это сделали! — подхватила мадам Кампан, глядя на её красивое лицо и думая про себя, могут ли эти чары, это красноречие растопить жестокие сердца тех, кто отвернулся от неё?

Королева с горечью продолжала:

— Нет, нет... Я знаю своё место. Я слышу все эти истошные вопли, направленные против австриячки и власти женщины. Разве я могу этому противостоять, задвинув короля в угол? Королева, если только она не регентша, ничего не может сделать, ничего. Она может лишь оставаться пассивной и спокойно ожидать насильственной смерти.