Ободряюще кивнув Розамонде, я легким прыжком соскочила в высокую траву.

Розамонда, озадаченно тряся головой, спросила:

— Кто ты, девушка?

— Я сестра Огюст, — сказала я — Узнаешь меня?

— Нет у меня никакой сестры, — сказала Розамонда. — И не было никогда. Может, ты моя дочь? — Она близоруко вглядывалась в меня. — Должно быть, милая, я тебя знаю. Но все же припомнить не могу...

Я нежно обняла ее. Несколько сестер, собравшихся у входа, поглядывали на нас.

— Неважно, — сказала я. — Давай-ка мы с тобой лучше пойдем в наш капитул и...

Но едва мы с ней повернулись к часовне, как Розамонда снова истошно вскрикнула:

— Гляди! Святая Мария!

То ли зрение у Розамонды оказалось острей, чем я думала, то ли она, когда начались работы, еще была в часовне, но сперва я ничего подозрительного в сборище рабочих у западного входа не углядела. Но, присмотревшись, поняла, что оснащение, сваленное у дверей, вовсе не для починки крыши. Ни лесов не возведено, ни даже лестницы не поставлено. Один парень устанавливал катки. Двое других пытались поддеть статую с помощью рычага. Еще двое сзади ее поддерживали, а один, главный, руководил работой. И вот вся в путах, точно громадное животное, дюйм за дюймом поползла по каткам вниз Мари-де-ля-Мер.

Уже успевшие скопиться монахини в молчании наблюдали за происходящим. Я заметила среди них и Альдегонду, и Маргериту. Розамонда смотрела на меня ошарашенно, потерянно.

— Зачем они убирают нашу святую? — повторяла она — Куда они ее тащат?

— Наверно, хотят перевезти в более подобающее место, — сказала я, неуверенно пожав плечами.

Где как не здесь ей стоять, при нашей часовне, у этого входа, тут ее видно из любого конца монастыря, тут каждый входящий может до нее дотронуться?

Розамонда со всех ног кинулась к рабочим.

— Ее нельзя забирать! — хрипло кричала она. — Вы не смеете ее красть у нас!

Я кинулась вслед за ней:

— Осторожно, сестра! Не споткнись!

Но Розамонда меня не слушала. Ковыляя, она припустила к дверям, перед которыми орудовали работники, тщетно стараясь не расколоть мраморные ступени.

— Что вы делаете! — кричала Розамонда.

— Поберегись, сестра! — сказал один. — Не мешайся под ногами!

И осклабился, обнажив ряд кривых, почерневших зубов.

Это же святая! Наша святая!

Глаза у Розамонды сделались круглые от гнева.

Отчасти я разделяла ее возмущение. Исполинская святая — если только она в действительности таковою была, — за многие годы стала неотъемлемой частью нашего монастыря. Это каменное лицо было с нами и в жизни, и в смерти. Неисчислимые молитвы шептались под этим застывшим, бесстрастным взглядом. Этот округлый живот, эти богатырские плечи, эта черная глыба немого присутствия все годы, при всех превратностях судьбы были нам в утешение, точно нерушимая крепость. Убрать ее сейчас, в пору смятения, означало бы осиротить нас, когда мы больше всего в ней нуждались.

— По чьему распоряжению? — спросила я.

— Нового духовника, сестра! — бросил парень, едва взглянув на меня. — Осторожно, поехала!

Я отпихнула Розамонду от ступеней в тот самый момент, когда статуя, поддерживаемая с обеих сторон работниками, съехала вниз по валикам и грохнулась со ступеней на дорожку. Сухая пыль поднялась столбом от земли. Работник с гнилыми зубами приподнял святую, а его подручный, молодой, весело скалившийся рыжеволосый парень, подкатил тачку, чтоб погрузить на нее статую.

— Почему? — не унималась я. — Почему вы ее увозите?

Рыжий пожал плечами:

— Нам сказали — мы увозим. Может, вам новую поставят. Эта уж больно старовата.

— И куда вы ее денете?

— Скинем в море, — сказал рыжий. — Так приказано.

Розамонда вцепилась в меня:

— Они не смеют! Матушка-настоятельница ни за что им не позволит! Где она? Где Матушка-настоятельница?

— Я здесь, ma fille! — прозвучало тихо, бесстрастно, бесцветно, какова была и носительница этого голоса; но, как ни странно, Розамонда затихла, взгляд остановился, на обескураженном лице бедняги выражение надежды сменилось ужасом.

Мать Изабелла, сложив на груди руки, стояла у дверей в церковь.

— Пора освободиться от этого богохульства, — сказала она. — Она и так слишком долго простояла здесь, а островитяне — народ суеверный. Называют ее Русалкой. Возносят ей молитвы. Господи прости, ведь у нее же хвост!

Сдержаться я не сумела:

— Но, ma mère...

— Это изваяние не может считаться Святой Девой, — отрезала Изабелла. — К тому же нет такой святой — «Мари-де-ля-Мер». И никогда не было. — Гнусавый голос окреп: — Как можно было такое здесь терпеть? Прямо у входа в наш храм! Чтоб к ней ходили всякие паломники! Чтоб женщины, — те, что на сносях! — счищали с нее грязь, чтобы варить колдовские зелья!

До меня стало доходить. Дело не в самой святой, а в том, кем она здесь слывет. В том, что она — символ плодородия в выхолощенной обители Господней.

Слегка передохнув, Изабелла продолжила речь и теперь, казалось, уже не могла остановиться:

— Я увидела все, едва ступила на эту землю. Это не освященное погребение. Тайные пороки. Кровавое проклятие.

Даже эти кликушеские слова она произносила по своему обыкновению бесстрастно. У Анжелики Сент-Эврё-Дезире-Арно выработалась своя манера, она не отступала от нее ни при каких обстоятельствах.

— И вот, — продолжала она. — Зло осмелилось мне угрожать. Мне! Стращает кровью! Мой духовник находит кровавый источник, очищает его. Но злу несть конца. Злу несть конца.

Она умолкла на мгновение, остановив взгляд на упомянутом зле. Потом, сухо бросив «Восславим Господа Нашего!», повернулась и пошла прочь.

Вскоре прозвучал колокол к вечерне, и уже было не до обсуждений. Да я бы и все равно не осмелилась роптать; страх, что я могу потерять возможность видеться с Флер, заставлял меня придерживать язык. Но даже во время молебна я то и дело возвращалась мыслью к словам, которые произнесла Изабелла на ступенях лестницы, смысл которых она и сама, похоже, не вполне осознавала.

Кровавое проклятие. Злу несть конца.

Новый колодец скоро будет готов, вода чиста и сладка, ее веление исполнено. Лемерль тщательно осмотрел саму часовню, купель, ризницу, все священные сосуды и объявил, что все чисто. Слава Богу, обмолвился в том же духе и насчет Перетты с Альфонсиной, хотя пересуды по-прежнему не утихли. Похоже, Альфонсина даже огорчена, что ее духовное здоровье не имеет изъяна, ее явная досада побудила Маргериту туманно намекнуть, что, мол, некоторые строят из себя, чтоб быть в центре внимания.