К вечеру брызнул дождик, но — в падении испаряясь, намочил только крыши: шарики воды, исчезая мутной влагой на излете, крутились, дрожали, плясали, мельчая, как капли на дне раскаленной кастрюли.

По дороге Дуся зашел в «Детский мир» и купил для ребенка немного цацек: висячие погремки, водяной пистолет и огромный, управляемый радиоволнами катер — ничего, что девка, пусть растет боевой.

Резинку погремков он надел на шею, а коробку с катером обнял незанятой рукой.

Из-за скупости жизни рассказывать Дусе оставалось немного, и он теперь помалкивал, то ли экономя остававшиеся слова, то ли внимательно их сквозь себя вспоминая.

С Пречистенки снова вышли к реке. У Крымского моста посидели на парапете, глядя на изведенную солнцем округу. Иные машины, увязая в столпотворении на перекрестках, вскипали, отбрасывали капоты, словно в рот им попала горячая, дымящаяся пища, и водители толкали их на тротуар, трудно беря бордюр с нескольких коротких разгонов.

Солнце утомилось, воздух над городом помягчел, впитав предвестие сумерек, и края домов, барельефы, фасады, косые треугольники неба над ними теперь яснее складывались в отдалении улиц в жилое пространство. Солнце вошло в Замоскворечье, когда они добрались по набережной к подножью черной статуи со стеклянной головой. Высоченный, с двадцатиэтажный дом, каменный человек с хрустальной, сверкающей головой, стоял в реке в ботфортах, держал на весу свободную от шпаги руку.

Он вглядывался под нее вырубленными резцом, пустыми глазами.

Дуся оглянулся.

Безголовый черный великан незряче смотрел куда-то поверх моста — откуда они пришли с девочкой.

Вокруг памятника врассыпную били фонтаны; к ним был устроен лестничный сход — на бетонный мысок, вдававшийся в хоровод толстых невысоких струй, который дальше по воде жался к самым ногам царя-великана.

Дуся распаковал катер и спустил на воду. Пошевелил рычажками, погонял суденышко туда-сюда, полавировал между струй, на пробу.

Потом бережно открыл ребенка и сложил его навзничь на кокпит.

Отломал от упаковки кусок пенопласта, бросил на воду и проследил за тем, как тот ведет себя на плаву. Пенопласт, затянувшись теченьем, покружил у ног истукана и поплыл в сторону моста.

Тогда, убедившись в направлении к Каспию, к дому, — опасливо поводя рычажками, тихо пробуя мощность мотора и управление, Дуся вначале попробовал покатать девочку вдоль самого берега — только туда и обратно.

Скоро, наловчившись, он закружил катер по спирали и дугой провел вокруг огромных сапог, лихо заходя обратным путем под анфиладу фонтанов.

Убедившись в надежности судна, Дуся вывел катер на середину реки и посмотрел напоследок наверх.

Дымящееся солнце уходило в кирпичное Замоскворечье, вздымая в небо всплеск заката. Хрустальный калган истукана пылал, переливаясь радужным преломлением.

Пальцы сломали рычажок газа, и катер, привстав на дыбы, заглиссировал в сторону Волги.

Дуся подальше отбросил в воду коробочку управленья и отвернулся от катера, чтобы видеть, куда смотрят теперь слепые глаза Царя, и мельком заметил: кусок пенопласта, отдалившись от берега, повернул в обратную сторону…

Сердце заныло так, что отдалось болью в руку, словно кто-то дергал ее вниз.

Дуся несколько раз сжал и разжал кулак, и ломящее чувство отпустило грудную клетку. Он поднял вдоль статуи голову и увидел, что Царь ни черта не видит в той стороне, в которую плыла девочка: ни Волги, ни Бирючьей косы, ни моря, ни персидских, сладких, как клубника, лимонов, ни жарких берегов, где девочка могла бы хорошенько погреться… — Дуся внезапно понял, что спутал с обраткой теченье, которое здесь, у огромных ног царя, отражалось и завихрялось вспять, в обманное направление.

И тогда Дуся прыгнул.

С открытыми в мутную темень реки глазами он нырял за коробочкой управления.

Он выскочил на набережную и, хлюпая кроссовками, помчался, отталкиваясь для разгона от парапета, все еще видя катер.

Он бежал, расталкивая пешеходов, не нагоняя.

Прямо в глазах вырос мост.

Катер пошел под ним.

И тогда Дуся закричал.

Сначала он не знал, что надо крикнуть, как позвать, какое дать имя, и вышел только вопль, который вместил в свой звук всю силу теченья реки — от истока до уст.

Но он вспомнил. Он крикнул:

— Ду-уся, а я?

Катер стремительно шел из виду.

Он рванул по бетонным ступеням через бензозаправку на мост.

На мосту смердела вечерняя пробка. Он взлетел на капоты, запрыгал — но оскользнулся, и четыре водителя стали отжимать его от перил, стараясь попасть в него кулаками.

Дуся рвался вперед и подпрыгивал, чтоб заглянуть: прозрачное белое пятнышко маячило в кажимости за головами людей, пока совсем не пропало.

Пробка мычала, как недоенное стадо.

И тогда Дуся вырвался. Он вспрыгнул на тяги моста, провисшие стальными крутыми сходнями, и стал карабкаться вверх на стойку, нагоняя речной горизонт, поднимаясь за ним все выше и выше.

Внизу крутил пальцем у виска человек, махали руками, кричали другие водители; свистел постовой и пробовал лезть за Дусей, но скоро раздумал, скатился обратно.

На стойке, на высоте выше чертового колеса, торчавшего слева из парка, сложив вокруг глаз ладони в рупор, Дуся то терял на реке, то вновь находил за поворотом крошечный белый катер…

Когда девочка исчезла, он развернулся в сторону черного человека.

Солнце зашло совсем, и царь вдруг разом стал еще чернее, будто его облили. Хрустальная голова потухла.

Теперь Дуся смотрел ему вровень в глаза.

Вдруг стекло колыхнулось последним лучом, добежавшим, отражаясь, по витринам и окнам в кривых переулках.

Дуся размазал слезы по щекам, вдохнул и сильно плюнул:

— Вот он я — залупившись, накось! Милиционер внизу перестал свистеть и закурил, прислонившись к перилам.

Я отлетел в сторонку и, взяв разгон, шибанул со всего маха Дусю в грудь.

Обернувшись навзничь, за спиной постового он вошел вертикалью под воду.

Мент отщелкнул окурок за перила и снова задрал запревшую под фуражкой башку. Потом здесь под мостом ныряли медлительные водолазы.

Дуся на ощупь торчал из ила по пояс, и шнурок уцелевшего от удара ботинка был зачем-то использован ими для усиления крепежа — при подъеме за ноги тела обратно в воздух.

Отцу и матери

Одиночество затягивало как смерть. Предавшись ему, он наслаждался новой жизнью. Прошлое теперь представлялось, как представляется ребенку время, когда его еще не было на свете. Подобно старику с отмершей уже взрослой внешней коркой мозга, обнажившей детскую сердцевину, он погрузился в иное время. Там его зрение еще не было утомлено, еще вокруг мощно жило пространство интереса и приключений. Там из чаши забвения он пил настоящее, подлинное время. Пил взахлеб, как первый марафонец, заливая смертью жажду.