Что-то сместилось во мраке. У Эшера шевельнулись волосы, когда он увидел, как в каком-нибудь ярде от него тени сложились в подобие человеческой фигуры. Он почувствовал, как рядом вздрогнул дон Симон — несмотря на свое сверхъестественно острое зрение, он тоже прозрел лишь теперь.

Голос снова шепнул на латыни:

— Все, кроме меня.

То, что было надето на незнакомце, когда-то называлось монашеской рясой; истлевшая, расползающаяся дырами, она, видно, была немногим моложе лежащих вокруг костей. Владелец ее старчески горбился, ежась, словно от холода; в изможденной ссохшейся плоти сияющие глаза казались огромными — зеленые, как полярный лед. Хрупкие детские челюсти были вооружены невиданно длинными и острыми клыками. Лохмотья рясы не закрывали горла, и Эшер мог разглядеть на груди вампира черное от времени и грязи распятие.

Трясущаяся рука, больше похожая на птичью лапу, указала на дона Симона; ногти были длинные, обломанные.

— Мы услышим трубный глас, — шепнул вампир, — но нам некуда будет идти, тебе и мне. Мы останемся невоскресшими, несудимыми, одинокими; все другие уйдут… Куда? Этого мы так и не узнаем… Может быть, они замолвят за меня словечко, они ведь должны понять, зачем я делаю это, они умолят…

Дон Симон выглядел смущенным, но Эшер спросил:

— Замолвят — перед Божьим престолом?

Старый вампир устремил на него жаждущие мерцающие зеленым светом глаза.

— Я делал все, что мог.

— Как твое имя? — спросил Исидро, переходя на грубую средневековую латынь с сильным испанским акцентом.

— Антоний, — шепнул вампир. — Брат Антоний из ордена миноритов. Я украл это… — Он коснулся своего черного облачения, и ветхий лоскут остался у него в руке. — Украл у бенедиктинца на рю Сен-Жак, украл и убил ее владельца. Мне пришлось это сделать. Здесь сыро. Вещи портятся быстро. Я не мог выйти и предстать нагим перед Богом и людьми. Мне пришлось убить… Ты понимаешь, что мне ПРИШЛОСЬ это сделать?

Внезапно он оказался рядом с Эшером (причем не возникло ни чувства разрыва времени, ни провала в восприятии); касание тонких пальчиков было подобно прикосновению колючих лапок насекомого. Глядя в его лицо, Эшер внезапно обнаружил, что брат Антоний выглядит не старше дона Симона и многих иных вампиров. Лишь старческая поза да белизна падающих на сгорбленные плечи волос создавали впечатление крайней дряхлости.

— Чтобы сохранить собственную жизнь? — спросил Эшер.

Пальцы брата Антония все бродили по его руке, то ли прощупывая кости, то ли пытаясь согреться живой кровью. Другой рукой монах держал Эшера за мизинец, и ясно было, что вырвать его из этих хрупких пальцев так же невозможно, как если бы мизинец был замурован в цемент.

— Я не питался… должным образом… месяцами, — обеспокоено шепнул вампир. — Крысы… лошадь… птенцы. Я чувствую, как поддается мой разум, чувства теряют остроту. Я пробовал… Я пробовал снова и снова. Но каждый раз мне становилось страшно. Если я не буду питаться как должно, если не буду пить людскую кровь, я отупею, я стану медленно двигаться. Я не могу этого допустить. После всех этих лет, после всех смертей, после бегства от Страшного Суда… И каждая взятая мною жизнь — вопиет, с каждой смертью счет растет. Их много, слишком много, я их считаю. Но голод сводит меня с ума. И я никогда не буду прощен.

— Одно из основных положений веры, — медленно проговорил Эшер, — в том, что нет такого греха, которого бы Господь не мог простить, если грешник раскаялся полностью.

— Я не могу полностью раскаяться, — прошептал брат Антоний. — Я питаюсь и буду питаться. Я крепче тех, что охотились за мной… Но голод сводит меня с ума. Ужас, ждущий меня по ту сторону смерти, — я не вынесу его. Может быть, если я помогу тем, кто придет сюда, чтобы им было легче искать… Должны же они попросить обо мне! Они должны! Должны!.. — Он подтянул Эшера поближе; обдало запахом тления; ряса была ломкой от старой засохшей крови. Брат Антоний кивнул в сторону неподвижного дона Симона. — Когда он убьет тебя, — шепнул монах, — ты попросишь обо мне?

— Если ты ответишь на три моих вопроса, — сказал Эшер, сознательно входя в колею легенд, с которыми древний вампир был несомненно знаком, и судорожно соображая, как разделить все, его интересующее, на три части, да еще и изложить все это связно и по-латыни. Слава богу, что они говорили на церковной латыни, которая, в принципе, не труднее французского. «Будь это классическая латынь, — машинально подумал Эшер, — беседа бы не состоялась вообще».

Францисканец не ответил, но создалось такое впечатление, что он ждет первого вопроса. Тоненькие пальцы обжигали холодом руку Эшера. Дон Симон стоял рядом, безмолвно глядя на них обоих. Эшеру показалось, что испанец начеку и готов в любую секунду прийти на помощь, хотя сам он не чувствовал, чтобы от маленького монаха исходила смертельная угроза.

Спустя мгновение он спросил:

— Ты можешь охотиться днем? — Я не смею явиться перед ликом Господа. Мне принадлежит ночь. Здесь, внизу… Я не осмелюсь выйти днем наружу.

— Но мог бы… — начал нетерпеливо Эшер, однако сообразил, что это может быть воспринято как второй вопрос, и умолк на секунду. На ум приходили сотни вопросов, но все они были отброшены. Главное было сейчас — не спугнуть древнего вампира, способного в любое мгновение бесшумно раствориться с такой же легкостью, с какой он появился. Эшеру вдруг вспомнилось, как Лидия в Новом колледже кормила воробьев крошками из рук, с поразительным терпением сидя неподвижно с протянутой ладонью.

— Кто были твои современники среди вампиров?

— Иоганн Магнус, — прошептал старый вампир. — Леди Элизабет; Жанна Круа, укротительница лошадей; Анна ля Фламанд; валлийский менестрель, обитавший в усыпальнице Лондона; Туллоч Шотландец, похороненный в церкви Невинных Младенцев. Церковь разрушили, выбросили все останки, а его кости сожгли. От полуденного солнца вся плоть на них скрючилась и обуглилась… Это было в дни террора, когда люди убивали друг друга, как мы, вампиры, никогда бы не осмеливались убивать.

— Хотя кое-кто клялся, что видел Шотландца пятьдесят лет назад в Амстердаме, — пробормотал Исидро по-английски. Казалось, он понял без объяснений, почему Эшер задал именно этот вопрос. — Что до остальных…

Эшер снова повернулся к монаху. — Приходилось ли тебе убивать других вампиров? Брат Антоний попятился, закрывая белое лицо сухими, как у скелета, руками.

— Это запрещено, — отчаянно прошептал он. — Сказано: «Не убий…» А я убивал, убивал снова и снова. Я должен был искупить…

— Приходилось ли тебе убивать других вампиров? — тихо повторил дон Симон. Он по-прежнему стоял неподвижно, но Эшер чувствовал, что все в нем напряглось как струна.

Монах пятился, все еще закрывая лицо. Эшер шагнул к нему и протянул руку, намереваясь ухватить его за ветхий черный рукав. В следующий миг он понял, что имели в виду легенды, говоря о способности вампиров рассеиваться подобно туману. Как и раньше, он не почувствовал ни малейшего помутнения в мозгу. Просто обнаружил, что стоит, держа ветхий черный лоскут, и тупо смотрит на игру теней за алтарем.