Мать аббатиса рассказывала, что камни, легко поддающиеся огранке, ценились гораздо меньше алмазов — признанных королей. Однако не только твердость определяла благородство драгоценных камней, но и редкость. Встречались такие безымянные шедевры, которые придворные ювелиры хранили в мешочках, поближе к сердцу, между телом и рубашкой, и один вид которых сводил с ума коллекционеров — собирателей драгоценных камней. Среди них, добавляла аббатиса, было больше мужчин, чем женщин.

Вспоминая то далекое время, Анжелика размышляла о чудесах природы, способных пробудить в людях столь сильную страсть и даже холодную аббатису превратить в восторженную мечтательницу.

Она представляла, как они сверкают, эти маленькие драгоценные камни, в бездонных глубинах скал.

«Цветы земли», — мечтательно думала она.

Анжелика снова надела браслеты и убрала драгоценности. На коже запястья она все еще ощущала мимолетное прикосновение пальцев мужа, такое же, как в день их свадьбы в соборе, когда Жоффрей де Пейрак уверенно взял ее руку, чтобы надеть обручальное кольцо, как будто утверждая: «Ты моя!.. Навсегда!»

* * *

Анжелика решила воспользоваться отсутствием графа, чтобы выполнить данное себе обещание и подняться на верхние этажи дворца.

И хотя она боролась со своими страхами и полагала, что полностью избавилась от них, но знакомое гнетущее чувство недозволенности возвращалось к ней по мере того, как она шла по ступеням.

Эти ощущения только усилились, когда она достигла таинственного третьего этажа.

Анжелика могла только гадать о том, что скрывается там, наверху, но постепенно пришла к выводу, что кормилица была права, когда говорила о каком-то колдовском влечении, противиться которому невозможно.

Не заключалось ли оно в голосе, которым Жоффрей де Пейрак когда-то сказал ей с возмутительной уверенностью: «Они приходили сами, и вы тоже придете!..»

— Уж не воображает ли он, что однажды я брошусь к его ногам, взывая, как та сумасшедшая: «Возьми меня! Возьми меня!»?

Но несмотря ни на что, Анжелика продолжала подниматься, ощущая, что медленно, но неотвратимо идет к нему. С лестничной площадки третьего этажа уходили прямые, как в храме, ступени, а расположенные наверху апартаменты, по-видимому, открывались на террасы крыши.

Анжелика постоянно думала о тайне той комнаты, где превращалась в пыль хрупкая воля околдованных женщин, чей разум растворялся в ядах безумия, едва они осмеливались переступить запретный порог.

Она поднялась на самый верх.

И там, в нескольких шагах от себя, увидела закрытую дверь, на которой сверкал искусно сделанный золотой замок.

* * *

Однажды, когда Анжелика вернулась с прогулки, Клеман Тоннель предупредил ее, что прибыл монсеньор архиепископ и ожидает ее в салоне, куда дворецкий счел нужным его проводить.

Монсеньор де Фонтенак встретил молодую женщину стоя, заверив, что всего лишь проезжал мимо и заглянул только для того, чтобы осведомиться о поездке графа де Пейрака.

«А может, для того чтобы проследить, как ведет себя жена в отсутствие мужа?» — спрашивала себя юная графиня.

Будет лучше, решила Анжелика, сразу поведать прелату как можно больше всяческих подробностей о том, как она проводит время. Это заполнит беседу. Предложив архиепископу сесть, она начала разговор о своих конных прогулках по окрестностям Тулузы, о людях, которые ее сопровождали, о том, как талантливо рассказывали они об истории края. Она поведала ему о поездке в Альби, самом дальнем месте ее путешествий, где ей показалось, будто она очутилась в другой провинции.

— Монсеньор, я так счастлива, что у меня появилась возможность задать вам вопрос, на который я до сих пор не получила исчерпывающего ответа. Почему тот Крестовый поход назвали альбигойским, ведь согласно заявлениям и разговорам, свидетельницей которых я стала, оказывается, этот город практически не пострадал. Меня даже уверяли, что Симон де Монфор нашел там поддержку для своих армий?

Монсеньор де Фонтенак поднял глаза к небу, абсолютно успокоенный предложенной Анжеликой темой для беседы, поскольку он, как никто другой, умел распутывать клубок противоречий Крестового похода.

Альби принадлежал возглавившим движение катаров виконтам Транкавель и благоволил к ереси настолько, что впоследствии дал ей свое название. Этот город, безусловно, был обязан оказаться среди тех, чьи развалины отметили кровавый путь Крестового похода.

Но так вышло, что во время волнений епископ Альби, Гийом де Пейренето, держал город в железных руках, что было довольно неожиданно для тех времен, когда бездеятельное и вялое духовенство было озабочено только сбором десятины для сохранения и приумножения своих богатств; и именно оно несет тяжкий груз ответственности за то, что верующие отвернулись от Римской католической церкви. Вот почему так легко распространилась эта развращающая религия, пришедшая с Востока, объявившая себя единственно истинной Церковью, законной наследницей Христа и апостолов.

Вначале именно Альби укрывал собрания епископов-«богомилов»[91], иначе говоря, «пришедших из Болгарии», которая в то время являлась одним из центров ереси. Вот почему во Франции эта религия была названа «альбигойской»[92], хотя имен у нее было множество и основывалась она на вере в две созидательные, равные по значимости силы: мир духовный и мир разума, созданные хорошим Богом, и мир материальный — творение Дьявола[93].

— Отвратительный дуализм!

Архиепископ пребывал в сильном волнении… Он буквально дрожал от гнева.

— Не пугает ли вас, мадам, столь мрачная религия?

— Конечно, я разделяю ваше мнение, монсеньор. Наш мир несовершенен, и я это признаю, но, видя красоту цветов, как можно вообразить, будто их создал Дьявол?!.

Несколько мгновений епископ молчал.

— Превосходный аргумент, способный смутить множество заблудших душ, — заметил он.