вскоре стали лучшими друзьями Тэффи. В Берлине одним из старейших знакомых Бориса оказался Павел Тикстон, сын англичанина, владевшего фабрикой в окрестностях Калуги, на которой отец Зайцева служил главным инженером[361]. Скорее всего, первая встреча Тэффи с Тикстоном состоялась именно в Берлине, а их взаимная симпатия возникла с первого взгляда, поскольку она посвятила ему сборник «Шамрам».

Несмотря на присутствие старых и новых знакомых, Тэффи не была счастлива в Берлине, поскольку писала своей подруге, знаменитой актрисе Е. Н. Рощиной-Инсаровой (1883–1970): «В Берлине очень худо. Я совсем к нему не подошла и живу очень одиноко»[362]. В феврале стало еще хуже, потому что, как сообщала Зайцева своей близкой подруге Вере Буниной, Тэффи вновь «опасно заболела», ей сделали операцию, и она «чуть не умерла»[363]. 11 марта в театре «Синяя птица» состоялся бенефис «в честь больной Тэффи», и даже два месяца спустя сообщалось, что она «понемногу оправляется от тяжелой болезни. Однако от литературной работы Н. А. оторвана на продолжительное время»[364]. Находясь в санатории под Берлином, Тэффи получила приглашение от Милюкова, предлагавшего ей писать для парижского еженедельника «Звено», с начала 1923 года выходившего по понедельникам (в выходной день «Последних новостей», редактором которых был Милюков)[365]. Тэффи приняла это предложение с оговоркой, что ввиду «дикой дороговизны берлинской жизни» ей будут платить по пять долларов за фельетон[366]. Похоже, что они не достигли соглашения, поскольку позднее она предложила соредактору газеты М. М. Винаверу два фельетона по шесть долларов за каждый, объясняя: «Вы представить себе не можете, до того здесь дорога жизнь! В особенности лечение. Грязевая ванна стоит уже 150 тысяч [марок]!»[367] Очевидно, они договорились, потому что в начале сентября 1923 года в «Звене» были опубликованы два ее фельетона. Первый из них, «Доллар», посвящен галопирующей инфляции в Германии, в чем, по утверждению Тэффи, повинны безудержное веселье и безумные траты: «К чему быть экономным, когда деньги все равно нельзя спрятать и сохранить. Сегодня спрятал тысячу марок, а завтра окажется, что спрятал 1 пфенниг»[368]. Далее она отмечает, что, поскольку положение становится все хуже и хуже, иностранцы толпами покидают страну. К моменту публикации фельетона к этим толпам присоединилась и сама Тэффи: она вернулась в Париж в августе 1923 года[369].

Возвращение в Париж

По возвращении в Париж Тэффи поселилась на левом берегу Сены, снова в маленьком отеле, на этот раз на улице Жакоб. Возможно, материальные напоминания о старой аристократии затронули в ней струну сочувствия:

Мое quartier – St. Germain, известное по старинным романам из аристократического быта. Старое, скучное, пахнущее крысами и книжной плесенью. <…> Старые лавки старых антикваров. Выставленная у окон облупленная золоченая мебель с облинявшей гобеленовой обивкой, печальная, как выставленный в морге труп ограбленной старухи[370].

В «Возращении» Тэффи размышляла о переменах, которые заметила в своих соотечественниках: «За эти полтора-два года оставшиеся в Париже русские все более или менее устроились. Лучше других процвело русское “искусство” кулинарное и швейное. Большой спрос на русскую кухню и русских портних»[371]. Однако за этой внешней видимостью мало что изменилось. Люди, занимавшие высокое положение в России, по-прежнему трудились чернорабочими:

Точно так же, как и прежде, знаменитый в свое время адмирал плетет дамские пояса из крашеной соломы, известный русский генерал, командовавший русскими войсками на французском фронте, пишет накладные в торговом доме, известный ученый, прославившийся опасными экспедициями, служит в экспедиции модного магазина… сотни русских инженеров, офицеров, присяжных поверенных, журналистов, учителей – обтачивают гайки на автомобильном заводе и разгружают вагоны на товарных станциях, врачи, студенты, офицеры – торгуют в разнос селедками, офицеры же ездят шофферами и служат лакеями, жены и вдовы генералов шьют, вышивают, вяжут и ходят на поденные работы и поют в цыганском хоре. Словом все то же.

Только то, что раньше мучило, оскорбляло, возмущало, казалось издевательством судьбы – теперь принимается как должное – хорошо, мол, что хоть это-то есть[372].

Что касается самой Тэффи, то ей не было нужды бросать свою профессию, поскольку она явно вышла из творческого ступора и в конце 1923 года ее рассказы и фельетоны начали появляться в многочисленных эмигрантских газетах, но наиболее часто – в «Звене» и рижском ежедневном издании «Сегодня»[373]. Она также писала для популярного журнала «Иллюстрированная Россия», в котором печаталась с его первого выпуска, вышедшего в январе 1924 года[374].

С конца 1923 – начала 1924 года Тэффи также вновь стала принимать участие в общественных, культурных и благотворительных мероприятиях, например в концертах в поддержку Союза русских писателей и журналистов и Союза русских студентов[375]. Однако, как и прежде, внешне активный образ жизни служил лишь прикрытием для ее внутренней тревоги, что ярче всего проявляется в ее переписке с Ляцким. После того как он опубликовал книги Тэффи в Стокгольме, Ляцкий стал профессором Карлова университета в Праге, а также воспользовался щедростью, проявленной новым чехословацким государством по отношению к русской эмиграции, и основал издательство «Пламя» и ежедневную газету «Огни»[376]. В 1924 году в «Пламени» вышел сборник Тэффи «Вечерний день», а в «Огнях» печатались ее фельетоны и рассказы.

Судя по переписке, со времен Стокгольма в ее отношениях с Ляцким произошли поразительные перемены. Если раньше их переписка была сердечной, но бесстрастной и деловой, то с 1923 года она свидетельствует об их взаимной романтической привязанности[377]. (Ляцкий был женат, но его жена осталась в Советском Союзе, и они, вероятно, состояли в разводе[378].) Так, 3 октября 1923 года, когда Ляцкий находился в Париже, Тэффи писала: «Как Вы мне нужны и вчера, и сегодня». Если бы они могли встретиться, продолжала она, то они бы «…пошли вот теперь, сейчас куда-нибудь, где музыка. У Вас теплые шелковистые руки. И мы бы смотрели друг другу в глаза так ярко, что прислуживающему нам лакею показалось бы, будто сегодня солнечный день»[379]. В других письмах внезапные переходы к деловым вопросам наводят на подозрение, что за подобными любовными излияниями крылся определенный расчет. Например: «Знаете – мне иногда очень хочется скорее, скорее увидеть Вас. [Рисунок горящей свечи в подсвечнике.] <…> P. S. Помните, Вы говорили, что мои рассказы будут переведены на чешский язык. Да? Будут? Правда?»[380]

Безусловно, Тэффи требовалось обсудить с Ляцким множество практических вопросов: не говоря о ее собственном сборнике рассказов, она убеждала