подобно лирическому герою «Благословения Божьей десницы», сомневаться в справедливости и благости Бога. Он утверждает, что даже страсти Христовы нельзя сравнить с человеческим страданием: «Сын Божий кричал на кресте. <…> И страдал же Он “во имя”. Во имя многие могут, и с радостью. А вот простое человеческое бессмысленное страдание, кто его одолеет безропотно?». С презрительной усмешкой говорит он и о награде в загробной жизни: «Придумали для равновесия блаженство за гробом. <…> Понимаете, не хо-чу. Но ведь все-таки есть предел» [Тэффи 1924: 54].

Он также отрицает величие природы, даже его проявление в ее самом изысканном творении, бабочке: «Вот – природа. <…> Видели ли вы голову бабочки под микроскопом? Милая, да ведь такую зловещую харю нарочно не придумаешь. Она порхает от цветка к цветку и являет собой символ красоты. <…> Ха-ха» [Тэффи 1924: 63][400]. Только время притупляет боль, но герой недоволен и этим: «Какой все это беспримерный ужас! Человек мечется дни и ночи, кричит от боли нестерпимой, руки себе кусает. <…> А когда он отупеет от боли – потому что всему есть предел, – отупеет, одеревенеет, потеряет сознание, тогда, значит, время взяло свое» [Тэффи 1924: 53].

Именно это и происходит в финале «Предела». После четырехмесячного перерыва повествователь звонит своей собеседнице и сообщает, что он побывал у теперь уже бывшей жены, живущей на даче со своим нынешним любовником. В ночь после его приезда она пришла в нему в постель, но никаких следов чувства не осталось, поскольку они – подобно столь многим в мире Тэффи – теперь духовно мертвы: «Может быть… хотела проверить, умер ли я, – замечает он. – В себе-то, наверное, была уверена» [Тэффи 1924: 72].

Безусловно, повествователя «Предела» нельзя отождествить с автором, но все же он выражает некоторые взгляды Тэффи по ряду основополагающих вопросов. Его комментарий о смехе вызывает еще одну параллель: «Я смеюсь и шучу. Я просто веселый человек. Больные не смеют быть пессимистами. <…> Это Ницше. Не смеют. Потому что иначе заметят, что они больны, и растерзают их» [Тэффи 1924: 62].

7. Русское зарубежье (1924–1931)

Дела идут в гору: 1924–1927

В самом конце 1924 года в гостиничном быте Тэффи наступил временный перерыв: она переехала к Зайцевым, которые с августа проживали в бывшей квартире Бальмонта вместе с племянницей Веры Лёлей Комиссаржевской, актрисой «Летучей мыши» (и будущей женой ее директора Н. Ф. Балиева). Когда Лёля уехала на гастроли, Тэффи заняла ее место, и месяцы, которые она провела у Зайцевых, оказались одним из немногих по-настоящему счастливых периодов ее долгой жизни на чужбине. Наташа Зайцева – на тот момент уже пожилая Наталья Борисовна Соллогуб – вспоминала об этом времени:

И Надежду Александровну Тэффи любила вся наша семья, и она всех любила. И меня тоже. Она была до того талантлива, что за что бы ни бралась, все у нее получалось. Лет до двадцати я ходила во всем чужом – денег не было…, я быстро росла, из всего вырастала, но тогда все друг другу давали вещи. А Тэффи мне сшила платье, настоящее, чудесное! [Ростова 2004: 102].

Наташа Зайцева в платье, сшитом Тэффи (1926). Тэффи переехала к писателю Борису Зайцеву и его семье в конце 1925 года и прожила у них около четырех месяцев. Наташа – к тому времени достигшая преклонного возраста Наталия Борисовна Соллогуб – вспоминала, что Тэффи «была до того талантлива, что за что бы ни бралась, всё у неё получалось. Лет до двадцати я ходила во всём чужом – денег не было. <…> А Тэффи мне сшила платье, настоящее, чудесное!» Любезно предоставлено Пьером Соллогубом.

Тэффи с нежностью создает портрет Наташи в «Цветике белом»: «…ясная, беленькая, с белокурыми русскими косичками, какие и у меня были в одиннадцать лет» [Тэффи 1997–2000, 3: 209–212][401]. В письме Борису, написанном в сентябре 1925 года, она трогательно выражала родственные чувства, которые испытывала ко всей семье Зайцевых:

Относительно моей нежности к Вам не сумневайтесь никогда, п. ч. она органическая. Не только душевная но и телесная. Мы какого-то одного племени. <…> Кровь, запах кожи, цвет ее, волос мягкий, все одинакового сорта – свои! До редкости. Никогда еще таких близких родственников не встречала. Наташа мне дочь, Веруша сестра, Вы – нет не брат, а скорее племянник[402].

Судя по письму Ляцкому, Тэффи была довольна жизнью у Зайцевых: «Живу уютно по-семейному. Нигде не бываю»[403]. На самом деле она выходила в свет довольно часто, и Бунина приводит один такой пример – состоявшийся в конце января 1925 года вечер, на котором Тэффи, философ Ф. А. Степун и Бунин были «главным центром серьезно-шуточных разговоров»[404]. Тэффи писала о таких событиях заметки, которые Зайцевы «всегда читали вслух и ужасно хохотали» [Ростова 2004: 141]. Хотя обитатели дома № 2 по улице Беллони любили повеселиться, едва ли их можно было назвать беззаботными. Финансовое положение Тэффи оставляло желать лучшего из-за очередной творческой паузы, но она гораздо больше беспокоилась за Зайцевых и в начале 1925 года «втайне» обратилась к Буниным: «Они легкомысленны, по ночам не спят от ужаса, а днем кричат “наплевать”. 23-го надо платить за квартиру, а у них долгу 700 фр. Если комитет не даст им 1000 – им крышка»[405]. Целиком эту сумму они не получили, но на выручку вновь пришел Ляцкий, выбивший для них ежемесячную стипендию от чешского правительства[406]. В сентябре, несмотря на собственные стесненные обстоятельства, на острую нужду Зайцева отреагировала и сама Тэффи: «Считайте, что 500 фр. у Вас уже есть – это мои от чехов, сентябрьские. Отложу свои роскошные туалеты до октября», – писала она ему.

Тэффи прожила с Зайцевыми приблизительно четыре месяца, с декабря 1924 года до начала апреля 1925-го, когда она уехала в Ниццу. «Слава Богу, [Тэффи] здорова, – писала Зайцева Буниной 10 апреля. – Я с ней ужасно сжилась. Чудесная женщина» [Зайцев 1991: 359]. В то лето Зайцевы сдали свою квартиру в поднаем, а сами отправились навестить друзей в Провансе, и Тэффи сняла комнату в отеле «Эдуард VI» на площади Ля Ренн, напротив вокзала Монпарнас. Она сообщала Ляцкому, что вновь живет «европейской жизнью, т. е. с лифтом, телефоном, прислугой и пр. и пр.», и уговаривала его приехать в Париж: «…скорее, а то я еще уеду куда-нибудь – уж очень в Париже сейчас душно и жарко»