Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Безопасный черный вход вел через долгий проход с запахом подвальных грибков, крысиного яда и гнили от мусорных баков прямо во двор, прямо к дворовому туалету, от которого тоже шли те еще застоявшиеся ароматы.
Справа от него неожиданно открылся вырезанный в стене проход. Ефим в нерешительности остановился у щербатых ступенек, уводивших вниз, в темную паутинную сырость. Постоял, подумал, но в итоге решил не спускаться. Решил взглянуть сначала на двор: дворы о многом говорят. Одно развешанное на веревках белье столько библейских историй рассказать может.
Заметив Ефима, развернувшегося спиной к миру и лицом ко двору, злобная лохматая псина с разбега ударилась оскаленной мордой в узкую щель между досками веранды. И ну башкой своей с обрубленными ушами ввинчиваться в щель, базарно рыкать ругательства, выпученный глаз пялить, истекать бешеной слюной.
– Лентяй! – успокоила собаку женщина через открытое до половины окно с весовой гирькой, вставленной в угол рамы.
– Вашу мать!.. – обратился сразу к двум домочадцам от одной неразборчивой матери небритый и похмельный мужской голос в сопровождении газетного шороха и поскрипывания чего-то горизонтального на хлюпких ножках.
Ефим поспешил покинуть неприветливый двор-колодец.
Вернувшись на угол Второй Параллельной и Шемахинки, он услышал знакомый голос откуда-то с близких небес:
– Ты что там застрял? – златогривый баловень судьбы, Герлик Новогрудский опасно свесился с балкона. – Так и знал, что все позабудешь! – глуповато щурился он из-за круглых линз в блескучей золотой оправе.
Все нипочем ему, никак снова влюблен. Впрочем, он и в Вене такой же был. Как ни встретишь, начинает новую жизнь с новой барышней за штруделем и чашечкой кофе.
Ефим достал из кармана «регент» и, чтобы не кричать в ответ на весь Шемахинский тракт, показал Герлику часы.
– А, понял… Ждешь выстрела «Авроры». Поднимайся через парадное под нами. Третий этаж. Квартира тридцать семь.
Ефим сделал шаг вперед и замер, поддавшись стремительному движению вверх всех своих сил – из-за спины Герлика выглядывала молоденькая и крайне любопытная особа, с тонкими чертами лица и медовыми золотистыми волосами, туго стянутыми на затылке.
Вроде она и не похожа была на Герлика, но сомнений в том, что это та самая его сестра, о которой говорила княжна Уцмиева, у Ефима не было: женщины красивее той, на которую Ефим смотрел сейчас, не попадались ему ни в Самаре, ни в Москве, ни в Вене.
Откуда в этом нефтяном городе, где все так материально и конкретно, такая аристократическая недовоплощенность?
Он понимал, что должен отвести взгляд, опустить голову и пойти в сторону указанного Герликом парадного, но у него никак не получалось это сделать. Вместо этого он, спутав века и меридианы, приложил руку к груди и учтиво поклонился незнакомке.
Сколько ей? Двадцать два? Двадцать пять?
А она, оценив превращение его черного парика в белую чалму, рассмеялась, положила локотки на перила, ладошки под подбородок и кокетливо склонила голову набок.
Нет, не встречал он таких еврейских мадонн и не думал, что бывают такие.
Почему-то ему вдруг сразу же захотелось начать жить с чистого листа. Прямо сегодня. Прямо сейчас. А иначе… иначе сгоришь ведь от стыда за свое чёртово прошлое.
Да, и хорошо было бы купить новые брюки, раз такое дело, эти «как новые» – за пять лет совсем истаскались. Вспомнил, что он покупал их еще с Марой в магазинчике «Янкель и Филимонова» на подступах к Пресненской заставе. И рубашку, рубашку новую тоже было бы неплохо купить, если уж начинать с нуля. Белая хлопковая рубашка с манжетами под запонки и с кнопкой-застежкой под воротником была стародавней его мечтой.
За Герликом и его сестрой-мадонной, точно как на великосветской фотографии из предреволюционных лет, встала княжна Уцмиева, а уже за нею, по всей вероятности, еще одна Герликова сестра – такая же беленькая, но чуть повыше и помассивней, с несколько мужским подбородком и вьющимися пышными волосами, какие часто встречаются у польских евреек.
Поднимаясь по лестнице, Ефим все-таки совладал с собой: «Подумаешь, небесное создание, что я, не видел красивых женщин в Париже? А Евлалия Успенская разве уступит красотою этой еврейской мадонне? А княжна Уцмиева, что, разве не хороша? А как бы я себя повел, если бы не взяли Фатю Таирову?»
На мощном латинском марше второго этажа Ефим вспомнил, что из-за частой балконной решетки, оплетенной к тому же виноградной лозой, не смог хорошенько разглядеть ног мадонны: «Они могут быть некрасивые, – успокаивал он себя. – Такое часто случается: сверху – вся из себя, а снизу смотришь – то щиколотки рыхлые, то икры бутылочные, то бедра от другой женщины, то еще чего-нибудь заемное, несоразмерное задуманному свыше. А если так, какая же она мадонна, вполне конкретная земная особа для вполне конкретных земных задач».
Зеленую дверь за номером 37 на третьем марше открыла вышколенная горничная, и он тому был немало удивлен: «Надо же, власть Советов будто не добралась еще до Новогрудских».
Глядя на эту свежую девушку в чепце (ее круглому румяному лицу куда больше подошел бы кокошник), он словно угодил в свой же роман.
А вот и само небесное создание вышло навстречу и улыбается ему.
У нее нежный персиковый цвет лица, шелковистое, мягко очерченное надгубье с неглубокой вспотевшей ямочкой и с двумя заготовленными впрок местами для будущих «горьких» морщин в уголках губ, густые ресницы, на веках – «литая неаполитанская ночь», а глаза серо-зеленые и такие не по летам мудрые, словно она только что отложила в сторону «Пиркей Авот»[23].
Ефим почувствовал, как все его чёртово прошлое тонет в тонком жасминовом шлейфе, исходящем от мадонны.
Ни заслуг, ни побед, одно сплошное поражение. И все где-то там, все в прошлом. А в настоящем – ни души, только она и он в наэлектризованном поле.
Вот тебе и миастения с психастенией. Что, не ожидал?!
Голова кругом. Спазм под ложечкой. Сердце частит, колотится и колотится о ребра.
«Давно со мною такого не случалось. Все равно что мальчишка-гимназист».
– Сара!.. Познакомься, это мой старый друг, Ефим. – Герцель приобнял друга.
Младшую сестру звали Сара! И мадонной она была вся, от пальцев рук до пальцев ног.
– Еnchantée[24], – отозвалась мадонна.
Поклониться ей по-восточному он не мог, во-первых, потому, как кланялся уже внизу, когда стоял на
