То ли Швуэс[26] близок, то ли у Герлика с княжной все серьезно, а иначе с чего бы вдруг хозяин дома вспомнил о Рут, прабабушке царя Давида, праведнице библейской.

Сара улыбается, Герлик в краске, языком изнутри выбритую гладко щеку вздул, княжна с величайшей серьезностью то клецку из супа выловит, то поднимет нож и уставится на убегающих с лезвия мальчиков-близнецов, такое впечатление, будто это она после смерти Элимелеха и его сыновей – Махлона и Кильона – задумалась, сказать ли свекрови своей Наоми, решившейся вернуться в Бейт-Лехем: «Куда ты пойдешь – пойду и я, и где ты заночуешь, там заночую и я; народ твой – это мой народ, и твой Бог – мой Бог».

Глаза старика заблестели влагой, когда он откинулся на спинку стула, взяв паузу для того, чтобы не задуть ненароком возгорающиеся искры Шхины[27].

Вероятно, Самуил Новогрудский был не только хорошим кондитерским королем и габаем[28] центральной синагоги, но еще и неплохим психологом.

– Да, – говорит реб Новогрудский, плавно закругляясь, будто закручивая мушкетерский ус. – Женщины разные бывают. И каждая – мужчине урок, – и продолжает свой библейский сказ на плохом русском, сквозь который, как через прохудившуюся рогожу, проглядывает литовский идиш: – И возвратилась Наоми в Бейт-Лехем и говорили: «Наоми ли это?» А она им отвечала: «Не называйте меня Наоми, но называйте меня – Марой»[29].

Ефим вздрогнул, вспомнив о женщине, которую то ли он оставил в Москве, то ли она послала его далеко-далеко… в Баку.

– Ячмень созревает в Песах, а пшеница – в Швуэс. Время библейское быстро летит. И вот уже Рут подбирает колосья позади жнецов, и Боаз, родственник Наоми, говорит ей: «Послушай, дочь моя, не ходи подбирать на другом поле и не переходи отсюда, но будь здесь с моими служанками». И не лишил Боаз милости своей «ни живых, ни мертвых».

Конечно, то место, где Наоми-Мара советует Рут, как ей быть, когда возляжет на гумне Боаз, реб Новогрудский пропустил. Оно и понятно. Уж больно много молодых за столом. Зато он очень красочно, как и положено Шмуэлю, описал, как ближайший родственник Наоми, не пожелавший взять в жены сдобную маовитянку, снял свой сапог и отдал его Боазу в знак того, что уступает это право ему, как Боаз вошел в шатер к Рут, и Господь вознаградил Рут беременностью. И когда она родила, соседки нарекли сына Рут Оведом. И нянчилась с ним Наоми-Мара. И говорили все вокруг, что любовь Рут к своей свекрови выше любви семи сыновей.

Закончил Шмуэль Новогрудский, как и положено, – свидетельством о рождении Давида:

– Давид! – возгласил, воскликнул он и тут же горделиво смолк, окидывая внутренним взглядом века.

– Давид, – прошептали все вослед старику, даже прислуга шабес-гойка.

«Господи, я ли это?!» – спрашивал Ефим у себя.

Интересно, а вперед реб Новогрудский смотреть умеет? А вдруг он видит дальше сидящих за этим столом? И там, в будущем, которое для него одного разглажено до горизонта, точно эта белая скатерть на столе, он зрит, как его потомки оставляют дом 20/67, как старая княжна Уцмиева велит сбить с дверного косяка мезузу в серебряном футляре и спрятать в чемодан, а ее сноха, очередная Рут в семействе Новогрудских, отбирает самое главное и пакует в тот же чемодан, чтобы сохранить память о семье, в которую она вошла со стороны, но – навеки? Что останется потомкам Шмуэля Новогрудского? Несколько кузнецовских тарелок, которые стоят сейчас на столе, фамильный сидур[30], субботний стакан, из которого бывший кондитерский король Закавказья пьет сейчас вино? Смогут ли они забрать с собой картину с изображением раввина, пусть и без тяжелой ореховой рамы? Какое наказание – видеть дальше других и, несмотря ни на что, жить в согласии с сегодняшним днем! Но, может, этот дар небес – не такое уж и наказание?

Пока Ефим задавался этими вопросами, гордячка горничная внесла фаршированного сазана, украшенного колечками моркови, на сервизном блюде от Кузнецова.

Шмуэль Новогрудский показал, чтобы она голову сазана положила на тарелку Ефиму. Что горничная и сделала.

«Как ее, эту голову с каучуковым глазом, есть – вилкой и ножом?! Ладно, уж как-нибудь…»

Во время рыбной эпопеи, когда надо быть таким внимательным, чтобы не стать жертвой несчастного случая, старик вдруг задал Ефиму вопрос, на который тот не знал как ответить:

– А как там, в Москве?

Ясно, что принятый позавчера закон об абортах его мало интересовал, равно как и постановление о прекращении переименования городов и улиц и начавшийся неделю назад первый в истории СССР чемпионат по футболу.

Шмуэль Новогрудский, по-видимому, понял причину его затруднения с ответом. Самые простые вопросы – они же и самые сложные.

– Как вы думаете, обратит ли Олимпийский комитет внимание на гонения евреев в Германии, вот американцы, между прочим, собираются из-за этого бойкотировать Олимпийские игры в Берлине.

Ефим застрял и с этим вопросом: Олимпийские игры, готовившиеся Гитлером, были также вне поля его особого внимания. Но тут снова на помощь подоспел деликатнейший Герлик, начав смешно рассказывать о недавней премьере оперы «Тихий Дон», на которой присутствовал сам Шолохов: «Говорят, был под таким градусом, что даже подпевал Мелихову в ложе».

– А правда ли, что Шолохов не писал своего «Тихого Дона», что его написал другой человек? – спросила Дора.

– И Эдисон не выдумывал телефона, – подала голос госпожа Фани.

Вспомнив о предложении Израфила сделать из одного чабана двух Шекспиров, Ефим уставился на портрет раввина: какое прекрасное направление для глаз, намеревающихся утаить ото всех свой вчерашний день. А Герлик сначала простучал десятью пальцами по столу машинописную дробь, не забыв лихо отвести в сторону воображаемую каретку, а после принялся загибать пальцы, называя имена известных писателей, работавших над «проектом «Шолохов».

Дора посмотрела сначала на отца, а затем на брата.

– А я слышала от Соломона иную версию: что роман написал белый казак, между прочим, еще до революции приезжавший сюда, в Баку.

– Ну если Соломон сказал, мне не остается ничего другого, как промолчать, – отозвался Герлик.

– А я так думаю, что в этом нет ничего нового, – развела по сторонам брата и сестру Сарочка. – Вот, к примеру, есть же версия, что Шекспира изобрела тайная полиция.

Княжна Уцмиева горячо поддержала подругу, добавив, что и на Востоке эта практика имела широкое распространение, уж ей-то, правнучке Натаван[31], это доподлинно известно.

– Моей прабабушке самой предлагали отречься от некоторых своих стихов, говорили, что