И Милюта так и рухнул на колени перед копытами ее буланой.

— Пресветлая княгиня… сударушка… так ждали тебя! Теперь все исправится, теперь развеют колдуны чары и вновь засияет над нами солнышко ясное, защебечут птицы, уйдет тьма!

Ольга смотрела с легким недоумением. В какой-то миг заметила, что из других изб тоже повалили древляне — то ли привлеченные восторженными криками Милюты, то ли сами устали таиться и теперь сходились к всаднице в богатых одеждах, перед конем которой ползал по земле их староста. И теперь они все потянулись к Ольге, стали улыбаться почти блаженными счастливыми улыбками. Она видела их измученные, изможденные лица, видела, как загораются их глаза.

— Свершилось! Чернобог не солгал, волхвы не обманули… Прибыла к нашему князю невеста, теперь можно перестать молиться Морене и Черному!..

Только позже, когда Ольга сидела в большой избе Милюты и сам хозяин подливал ей в чашу древлянской густой сыты[79]с брусникой, ей поведали, чем вызвано их ликование. Оказывается, после казни ее мужа (при этом Милюта почти простодушно называл Игоря князь-волк) волхвы сказали, что теперь Русь накинется на древлян со страшной местью и только одно они могут предпринять, чтобы спастись: вызвать силу, которая и Руси может встать поперек. Им следует признать своими темных богов, которые дадут силу тому племени, какое поднимет их над другими. Теперь в лесах уничтожены все капища Велеса, Рода и Даждьбога, но стоят изваяния Морены и Чернобога, которым надобно поклоняться. Эти боги оградят древлян, они пошлют свои рати нелюдей против поработителей. Поработителями древляне считали русичей, справедливо полагая, что Русь не простит непокорному племени убийства князя. Но если Русь забудет обиду, если признает главенство родовитого Мала Древлянского и отдаст за него свою правительницу — волхвы позволят наряду с темными богами поклоняться и светлым. Вот тогда и пропадет это ненастье, духи леса успокоятся, уйдут в свои чащи и навьины миры[80], позволив древлянам жить, как ранее.

— А тебе-то чем было плохо, Милюта? — подался вперед Свенельд. — Уж кому-кому, а тебе на твоем погосте на что было жаловаться?

Милюта на миг потупился, повозил ногами в киевских сапогах по грязным половицам. Даже отмахнулся, когда его бледная брюхатая жена подала новый ковш с сытой.

— Древлянское племя было несвободным, — вымолвил он, словно повторяя за кем-то заученные речи. — Олег Вещий нас примучивал, Игорь князь-волк нас примучивал, теперь рати витязей-мстителей на нас пойдут. Был ли у нас выход? Вон Игорь с нас три дани хотел содрать: сперва тебя, Свенельд, прислал на полюдье, потом сам со своим войском явился, три шкуры с нас содрал, а потом еще и с малой ратью опять вернулся, хотел еще взять. Вот мы его и принесли в жертву Морене и Чернобогу. Сказали ведь волхвы после великих гаданий: если повадится волк к овцам, то выносит все стадо, пока не убьют его.

— А Чернобогу зачем же его в жертву отдали? — впервые подала голос Ольга. На Милюту глаз не поднимала, чтобы не видел, какая лють в ее глазах полыхает, а голос оставался спокойный, немного низкий, только с легкой хрипотцой.

— Как зачем? — развел тот руками. — Чтобы силу получить против Руси. Разве прибыла бы ты, пресветлая, в наши чащи, если бы не поняла, как мы теперь могучи?

Сидевшая подле княгини Малфрида расхохоталась при этих его словах.

— Могучи, говоришь? То-то вы трясетесь от всякого шороха и на ловы не ходите, борти медовые с дерев не снимаете, руду в болотах не копаете.

Милюта только согласно кивнул.

— Да, худо нам. Но волхвы о том упреждали. Потерпеть велели до поры до времени. Говорили, что если до Купалина праздника Ольга невестой к Малу не явится — мы на Русь пойдем, на Клев стольный. Как исстари водилось, когда наши удальцы добывали славу и богатства в набегах.

И Милюта даже подбоченился. Но потом, будто опомнившись, опустил голову, засопел. Через миг опять к Ольге придвинулся, по колену ее похлопал, вроде как миролюбиво и по-отечески, но Свенельд подскочил. Уже и руку вскинул, как для удара, но Ольга сделала знак, призывая успокоиться.

— А если я за Мала все же пойду? — спросила Милюту.

— О, тогда… тогда…

У Милюты неожиданно слезы набежали на глаза, а его брюхатая жена — худая как жердь, только живот под вышитым передником колесом, — едва ли не на колени перед княгиней рухнула.

— Пойди за нашего князя, раскрасавица! Мал у нас хороший! Родовитый, ты чести в том не уронишь! А мы… А я… Думаешь, сладко мне уже который месяц дитеночка перенашивать? Не родят наши бабы, не растут наши дети, а нежить лесная их еще и в чащу требует. Уже двоих я с подворья отдала, словно и не кровиночка они моя. А как же иначе? Нежить с нас дань требует, когда капустой, когда молоком, а когда и дитя забирает. За это они нам дичь прямо к подворью пригоняют, ведь самим в лес теперь пойти гибельно. Кто пойдет — уже не возвращается. Вот и сидим у очагов. Нежить-то по-прежнему пламени Сварожьего опасается, дымом печным брезгует. По ночам духи почти в дверь скребутся, когда вспаханная борозда силу теряет. Волхвы сказывали, что дружить мы с нежитью будем, да как же можно это, если они нелюди, если к теплой кровушке тянутся.

Пока она говорила все это да слезы лила, откуда-то с полатей слез старый дед с белой как лунь головой и длинной тощей бородой. Подошел, опираясь на клюку, даже стукнул ею об пол, привлекая внимание.

— Я много лет живу, — сказал неожиданно сильным голосом. — Помню время, когда и Олег над нами не властвовал. А как пришел, то я и сам против него в сече выступал, а потом был среди витязей, что ряд с ним о покорности древлян складывали. Горько тогда нам было, но теперь стало куда горше. Нелюдь — она-то всегда в наших лесах баловала, но добрым оберегом от нее оборониться можно было. Теперь же… Тьфу… Охотники и рудокопы к очагам жмутся, как дети к коленям матерей. И вот что я скажу: если не пойдешь ты, пресветлая, за князя Мала нашего, много жизней безвинно погубленных на твоей совести останутся.

— На моей? — вскинулась Ольга, резко встала, разлив на богатый подол опрокинувшийся ковш с сытой. — На моей совести? На вдове убитого вами правителя? Так вот что скажу вам: сами вы повинны, что богам светлым изменили. Потому и беды на вас обрушились, ваша это вина!

От ее резких слов, от яркого огня в ее светлых очах древляне отшатнулись. Милюта округлил глаза, его жена попятилась, дед старый замахал руками, будто обороняясь, другие сородичи Милюты отступили, хмурясь.

К Ольге кинулся Свенельд, приобнял за плечо, усаживая на место.

— Тихо, тихо, голубушка! Не неси напраслину. Они свободы своей еще не забыли, помнят ее по россказням старцев, их пригибать не следует. Вспомни, как с Игорем поступили, когда их прижал.