Марьяна не обратила внимания на его слова, она выпевала из себя все, что копилось внутри, тесня, разрывая ее, нагнаиваясь, и теперь таким вот нежданным образом выходило наружу. Федор понял, что пора прощаться, тронул ее за плечо:

— Запиши мой телефон. Позвони, познакомлю тебя с музыкантами.

Ее пение было криком отчаяния, но не простым — он стремился к гармонии, цеплялся за невидимые колки, стекал по струнам.

Марьяна выдохнула, достала телефон, который уведомлял, что пришло три новых сообщения, Илья продиктовал номер, она набрала, у Ильи в кармане раздался звук флейты, а Марьяна открыла, наконец, эсэмэску и осела, вытерев своим белоснежным пиджачком грязную стену в кракелюрах.

— Что случилось? — Федор подхватил ее под руку.

Марьяна улыбалась, и слезы текли, когда солнце светит сквозь дождь — похожая картина. Тут же стала звонить, говорила по-французски, долго, с криками, Федор ни слова не понимал, постоял минут десять, но она все говорила, и он решил идти. Понял, что хорошие новости, как и подсказывала рамка. Вот и славно. А ему самому ближе к ночи тоже пришла эсэмэска, из Америки, с неизвестного номера. Что отца сегодня похоронили на таком-то кладбище. Написано было официально, как сообщение в газете. Федор выпил две таблетки снотворного и лег, в висках стучало, и это мешало ему понять, что же такого произошло в его жизни.

Марьяна позвонила Тиму.

— Приветик еще раз. Хочу пригласить тебя на ужин, прямо сейчас, можешь?

— Чего вдруг такая радостная?

— Мама жива. Ну, празднуешь со мной?

— М-м-м… Поздравляю, жизнь налаживается. Я вообще-то не голоден, ну ладно, составлю компанию, напоследок.

— Почему напоследок?

— Улетаю в Китай, потом буду двигаться из страны в страну, по месяцу в каждой или как получится, в Москву вряд ли скоро наведаюсь. Не хочу иметь дома, буду жить в самолетах, поездах, гостиницах, на яхтах и теплоходах, так я решил.

— Как же это, без дома? Тем более когда такая шикарная квартира, отец твой каждый винтик по индивидуальному заказу подбирал.

— А я дома как в неволе: декорация одна и та же, и сам становлюсь одним и тем же.

— Хочешь убежать от самого себя?

— Себя? Это иллюзия, нет никакого «меня».

— Короче, где встречаемся? Выбирай любое место.

— Ты где?

— На Пушкинской.

— Буду через пять минут.

Они уселись на мягких диванах, тихо играла восточная музыка, Марьяна так же тихо подпевала, Тим ответил на звонок, кивнул Марьяне:

— Покупатель. Завтра продаю машинку. Лэптоп под мышку — и в путь.

— А на что жить будешь, дурачок?

— Я же программист, везде заработаю, не вопрос. Да, чуть не забыл: отец звонил, соболезнования просил тебе передать, но теперь, как я понимаю…

— Французские медики — это моральные уроды! — закричала Марьяна. — Они не различают смерть, клиническую смерть, ко́му и летаргию. Решили, что родители умерли, а они живы, оба! Отец, правда, не очнулся, но жив. А мама под капельницами, но уже в сознании. Это можно вообще такие шутки устраивать?! Говорят, хотели заранее предупредить, чтоб я успела прилететь, зная, что при таких отравлениях не выживают. Ну не уроды? Черт с ними, главное, что обошлось. Уф!

— Поздравляю. По этому случаю стоит чокнуться, чин-чин. Да, еще отец просил сказать, но чтоб я сказал потом, но уже ведь потом? В общем, что…

— Что наши отношения закончены, — к удивлению Тима бодро сказала Марьяна. А в ней что-то сегодня произошло, будто переключилась на другой регистр, и уже думала о Федоре, о его магических штучках, о музыке. Ее развернуло.

— Вижу, ты не сильно огорчена, — у Тима камень с души свалился. — А еще говоришь, что существует какое-то «я». Мы утром виделись, и ты была одна, а вечером уже другая.

— Не я другая, а обстоятельства поменялись.

— Вот я и говорю: обстоятельства поменялись, и ты — другая, — Тим сосредоточенно разрывал на части лепешку, смазывая кусочки разными соусами.

— По скайпу будем связь держать, когда уедешь?

— Способов связи теперь столько, что захочешь — не потеряешься, — он улыбнулся. «Странно, — подумала Марьяна, — Тим такая очаровашка, и всегда один, кажется, ему вообще никто не нужен».

Федор скис. Потерял нить существования. Прежде всякие волшебные Ариадны вкладывали в его раскрытую ладонь клубок, а теперь и ладонь-то все больше в кулак сжата. Его преследуют минотавры, и их довольно много. Заплутать в лабиринте или бегать от преследователя, который угрожает не чем-то осязаемым, а ощущением ужаса, хтонического, вырывающегося из глубин — это одно и то же. Спрятаться можно только одним способом — отвлечься и забыться, и вот это все труднее. Всю жизнь Федор стоял на страже «хочу», а тут стал задумываться обо всех пропущенных «надо», будто в них, как в коробочках, как раз и лежали те драгоценности, которых теперь не хватало.

Проблема возникла будто в одночасье: то ли у него больше не получалось то, чего он хотел, то ли он стал хотеть неосуществимого, и потому желания умирали не родившись, как непроросшие зерна. Он закрыл глаза и увидел землю, из которой пробиваются ростки. Он подходит и срывает росток, вырывает с корнем, ему неохота платить оброк времени — выращивать, поливать, ждать цветов и плодов. И вдруг больше ни одного ростка не просматривается до самого горизонта. А было их много, бесконечно много, сами выпрыгивали из-под земли.

Марианна прибилась к нему на некоторое время, но это была сплошная нервотрепка — исчезала, появлялась, самое неприятное заключалось в том, что она все еще была влюблена в Илью, непереносимого для него теперь персонажа. Ничего не говорила, но видел: вдруг начинает плакать, отталкивает его. У Федора возникла даже задача — вроде как переманить, перетянуть канат, чтоб забыла она китайца и любила бы его, Федора. Он открыл ей путь, она стала петь, выступила пару раз удачно на фестивалях-пикниках, ее пригласили спеть в арт-кафе — совсем не туда, к чему ее склонял Федор: к шаманской музыке, он и сам ее теперь сочинял. Марианна же рвалась на «большую сцену», как она выражалась, совершенно не интересовалась духовными практиками, которые называла «завиральными», Федор только вздыхал: может ли нормальный человек стремиться на эстраду! Они сидели с Марьяной в ее машине, где верещало радио «Ретро» — для нее не ретро никакое, поскольку она никогда этих песен не слышала, а местное этно — русское, советское, она не различала. Как раз когда Федя с отвращением произнес слово «эстрада», шла песня в исполнении Марка Бернеса.

— Вот слушай: «Я иду, иду по январю, холодно, следы как многоточье». Ты представляешь себе, откуда надо смотреть, чтоб следы — не тараканьи, а человеческие — выглядели как многоточье? С птичьего полета надо смотреть! Дальше: «Хочешь, я с тобой заговорю, руку дам, и станет путь короче?» Это чувак пристает на улице к девушке с такой вот офигительной наглостью. Объясняет не слабо: «Почему, дружок? Да потому, что я жизнь учил не по учебникам, просто я работаю, просто я работаю волшебником». И вот эта фальшь всех эстрадных песен, совковых, про теперешнюю похабень даже молчу…