Потом Адель делала дома уборку и нашла билет на концерт духового оркестра в парке, на который Евгения ее однажды пригласила. Мы вышивали черные жерла труб, вытянутые конусы кипарисов, алую луну, которую скрывала нависшая над парком туча, и, конечно, Евгению, в первом ряду, на белом пластиковом стуле, с вазочкой мороженого в руке.

Пришло письмо, Дафна его получила по электронной почте. Она как раз легла спать, а компьютер забыла выключить. Только задремала, и вдруг – звоночек. Адрес какой-то незнакомый, но пишет определенно Евгения – мол, все у нее отлично, и она теперь доброволец в Африке, учит там детей арифметике и английскому языку – «Ваша, Е.». Утром оказалось, что Дафна по ошибке стерла письмо, поэтому мы не знали, в какой именно стране сейчас находится Евгения, и как долго она там пробудет. Яэль вышила темно-оранжевые треугольники барханов, на их фоне – окаменелые черные деревья. Прямо на песке стояли парты, за ними сидели ученики Евгении. Яэль очень старалась, но правая рука ее к тому времени уже неважно слушалась, и дети получились похожими на огромных муравьев. На первом плане была сама Евгения, в защитном дамском комбинезоне, широкополой шляпе, солнечных очках и с учебником в руке – как всегда улыбавшаяся; как всегда было непонятно, что у нее на уме.

Потом Маргарет приснилось, что Евгения танцует фокстрот в каком-то ночном клубе – вокруг нее подозрительные типы с моноклями, женщины в черных платьях, над ее ухом вьется говорящий попугай и нашептывает Евгении что-то, от чего та меняется в лице. Маргарет так и не узнала, в чем было дело: звука во сне не было, а по двигавшемуся клюву попугая восстановить его речь было невозможно. Маргарет вышила скользившую по крыше серую тень, вой сирен, красные и синие всполохи где-то внизу.

Готовые вышивки мы скрепляли друг с другом. Когда появлялись новости, мы раскладывали полотнище и прикидывали, с какого краю приладить очередной лоскут. Мы вышивали поезда, скользившие в змеистых туннелях; паутины арочных переходов – «Видите, заметен краешек чемодана Евгении; колесико она, конечно, так и не удосужилась заменить»; мы вышивали остропарусные яхты, разрезавшие сразу две глади – морскую и небесную; мы изображали тихие аллеи со смыкавшимися где-то в вышине гибкими ветвями; небоскребы, по стенам которых, от земли до облаков, взлетали маленькие прозрачные лифты; ярко-синие лодки, уткнувшиеся в раскаленный песок, сияющие в ночи башни подъемных кранов, устриц, кракенов, космические станции новой волны.

Себя мы тоже иногда добавляли. Яэль, например, вышила себя на фоне заката, с огромным помидором в руке – она их очень любила, и Евгения, конечно же, об этом знала. Потом Дафна изобразила наш групповой портрет, но вышло недоразумение – ткань основы оказалась ветхой и прохудилась как раз там, где была вышита голова Адель. Это, впрочем, ничему и не противоречило, потому что несколькими днями ранее Адель умерла – села пить свежий кефир, и так и не встала. Надо сказать, я как чувствовала, что к этому идет – лоскуты ее вышивок становились с каждым разом все более тонкими, нитки чуть ли ни расползались, сквозь них уже что только ни проглядывало. Когда Дафна принесла наш портрет, мы по очереди в эту дырку смотрели, но видели только крупинчатый туман, жужжащее марево. С Маргарет, правда, вышло неловко: была ее очередь заглядывать в дырку, она приблизилась к ней со своей лупой, а Яэль возьми да в этот момент с изнанки загляни туда зачем-то. Маргарет увидела сизую звезду, от которой во все стороны расходились подрагивающие лучи-щупальца, от неожиданности лупу выронила, та ударилась о каменный пол и чудом не разбилась.

На следующем нашем портрете дырок не оказалось, но сами мы были не таким, как всегда – почти бесцветными, почти прозрачными. «Сколько, по-вашему, нас можно помнить?» – сказала Яэль, принесшая вышивку. Неделю спустя я вышила взлет самолета Конкорд – птиц, разлетавшихся от точки пересечения скорости звука на сотни километров, землю, застывшую где-то внизу. Маргарет собиралась изобразить нас за работой – склонившимися над огромным свертком; я должна была держать в руке свою вышивку, и мы бы решали, с какой стороны ее лучше прикрепить. Но, когда мы развернули ткань Маргарет, оказалось, что там – одни намеченные грифелем контуры. Мы подшили ее лоскут, а потом аккуратно свернули полотно и положили в коробку из плотного картона, на которой написали: «Для Евгении». Мы знали, что у человека должна быть такая возможность: оборачиваешься, и жизнь – вот она.

Это была идея Длинного – играть в карты на будущее. Он предложил, и мы согласились. Не то, чтобы это сразу пришло ему в голову. Мы собрались в сторожке, как обычно. Сторожа там давно не было, и вообще ничего не было. Двери и окна на первом этаже были заколочены, и внутрь надо было проникать. Мы и проникали – поднимали из травы за сторожкой стремянку, видимо сторож ее когда-то здесь оставил, забирались на крышу, перелезали на обитый жестью карниз и медленно, скользя ладонями по набухшим от влаги доскам, пробирались к слуховому окну. В сторожке остался стол и несколько ящиков. Мы украсили стены: Ленка развесила портреты бродячих собак и кошек с нашей улицы. Она уже несколько месяцев их рисовала и складывала листы в толстую папку. Валерик прикрепил к стене фотографию девушки в желтом купальнике. За девушкой было море, но она его заслоняла и улыбалась. А я повесил рисунок из журнала: светящийся батискаф погружается в Марианскую впадину, водолазы встречаются взглядом с существом, прежде неизвестным науке. Электричества в сторожке не было. Длинный подвешивал на оставшихся от лампочки проводах карманный фонарик. Он светил, пока хватало батареек.

В тот вечер нам играть не хотелось, не было настроения. Потом все-таки решили играть на деньги, но у каждого из нас было только по нескольку медных монет, их все выиграл Валерик и сидел довольный. Фонарик светил тускло, и я вдруг подумал, что если посмотреть на нас сейчас со стороны, то каждый будет выглядеть как темная глыба – без формы, без цвета, обернутая собственной тенью. Мне захотелось домой, и, думаю, не только мне. И тут Длинный говорит: «Давайте, на будущее сыграем, а то сидим, как эти». А как играть-то? Правил никто не знал. Длинный объяснил: «Мы разыграем этот день, но через двадцать лет – что с нами всеми тогда будет».

У Ленки был с собой лист бумаги и карандаш – для портретов. Мы разорвали лист на четыре части, и каждый написал свой вариант. Я загадал, что Ленка улетит в тропики, будет лечить там всех зверей и спасать джунгли от вырубки. Сам я стану велосипедистом-путешественником, объеду вокруг земного шара, и только на его полюсах буду пересаживаться на снегоходы и в собачьи упряжки, а океаны тоже буду пересекать на специальной вело-лодке с парусом. Я пытался представить себе, каким будет Длинный через двадцать лет, но у меня ничего не получалось. Против его имени я поставил знак вопроса. А Валерик станет лесником-отшельником – я так написал специально, чтобы его подразнить.

Ленка написала, что заведет кошку и будет ходить с ней на работу – в библиотеку или музей. Там тихо – в громких местах Ленка работать не собиралась, чтобы кошка лучше себя чувствовала. По дороге на Ленкину работу кошка пряталась бы в специальной удобной сумке, а в Ленкином кабинете – вылезала бы и ходила себе. Валерик напишет книгу стихов, но никому ее не покажет. Я буду диспетчером на железнодорожной станции, ночной воздух над проводами будет звучать моим голосом. Длинный станет космонавтом и будет выходить в открытый космос, как к себе домой, вокруг него будут распахиваться черные дыры и взрываться звезды.