Два лица повернуты в мою сторону. Майя в кровати, рядом на стуле Нанна. Ей поставили высокий стул, с поддержкой для спины, и теперь она спала. Майя лежала с закрытыми глазами. Я стояла и смотрела на них, на их одинаковый разрез глаз, на что-то неуловимо схожее в лицах, хотя скулы и разной формы. Широкие губы. Высокие лбы.

Я остановилась в дверях ординаторской, всунула голову в комнату. Сестра писала что-то на компьютере в углу. Наконец повернулась ко мне.

— Как дела у Майи? — спросила я.

Она ответила не сразу, сперва только посмотрела на меня.

Пахло больницей, где-то раздавались шаги, гудели приборы, работала посудомойка или стиралка, какой-то агрегат, который набирал воду, полоскал, останавливался и сливал ее, слышались приглушенные голоса, в комнате работало еще несколько мониторов, они тихо стрекотали, и по ним с разной скоростью бежали кривые, яркий след на темных экранах.

В целом казалось тихо.

— Пока мы не знаем, — сказала она.

И объяснила, что Майя потеряла слишком много крови, там какие-то проблемы с мозгом и дыханием, поэтому все висит на волоске и в любую секунду ей может стать хуже.

— Так что пока мы ничего не знаем, — повторила она.

Посмотрела на меня, наморщила лоб, задумалась.

— Но я все равно почему-то уверена, что все обойдется, — сказала она.

В ее словах была такая уверенность и спокойствие, в ординаторской стоял диванчик, и мне захотелось лечь на него, свернуться калачиком, и чтобы она заботилась обо мне. Я кивнула, благодаря.

— Поняла, — сказала я. — Спасибо.

И пошла дальше по коридору, вниз по лестнице, толкнула тяжелые двери, вышла наружу, ну и ветер, ледяной, спустилась по скользким ступенькам, подошла к машине. У меня закоченели пальцы — я забыла перчатки, и подумала, что надо быстро сунуть ключ в замок, пока пальцы не отмерзли совсем и еще гнутся.

Мотор тянул, печка грела, я выехала на остров и остановилась у последнего указателя, откуда только перевалить взгорок и всё — конец, вода.

Сперва, прогревая машину, я поездила по городу, по прямым, длинным улицам. Идти в свой пустой, тихий дом я не могла, сил не было, на улице тоже не погуляешь, ветер с ног валит. У меня не было сегодня ни встреч, ни дел, я ведь собиралась быть на семинаре. Нет, всегда есть дела, какие-то посещения, но пусть пока подождут. Сейчас надо подождать.

А чего ждать? Этого я не знала, не могла собраться с мыслями, подумать, мозг был сейчас похож на карту с воткнутыми флажками, между которыми никакой связи.

Я думала об учебе, здесь, в университете, и в Германии. Мысли затягивали. Каждое слово казалось городом, в котором долго можно чем-то заниматься: и день, и неделю, и год. В нем можно жить, бродить, исследовать все его взгорки и проулки, закоулки. Примерять на себя, каково в слове быть, жить, стоять, ходить. Они казались такими настоящими, слова.

Шел снег, ветер лупил по машине так, словно хотел растерзать ее, сдуть с места. Но три оленя, показавшиеся далеко впереди, словно бы не замечали никакого ветра, тонкие ноги спокойно ступали по земле. О них писали в городской газете: они не ушли с остальными на зиму, остались и теперь бродили по окрестностям. Один бил наст передней ногой, мох искал.

Здесь я умолкла, не было слов. Они вели себя, как олени, то появлялись, то убегали. Сейчас они едва интересовались тем, что должны бы вмещать. Что им вместить под силу. Они не слушались меня. И оставалось только ждать. Ждать, что они наполнятся смыслом. Жить и ждать. Все принимать.

Лиллен сидела за столиком и рисовала зеленым карандашом. От дверей, где я стояла; потому что в обуви внутрь заходить не разрешалось, мне было плохо видно, но весь лист был закрашен зеленым, ярким травянистым цветом. Лиллен почти уткнулась носом в рисунок и изо всех сил терла карандашом по бумаге короткими резкими движениями.

Мы доехали до дома на машине, хотя там всего ничего идти, Лиллен сидела на переднем кресле. Я как-то не могла ни за что взяться, не могла сосредоточиться на том, что приготовить на ужин и чем нам с Лиллен заняться потом, тело казалось невесомым.

Я снова позвонила Нанне, она не взяла трубку, а по больничному телефону отвечала другая медсестра, она могла сообщить информацию о состоянии больного только родственникам, а мне — нет. Я как будто шла по канату, натянутому высоко над горами, шла по воздуху.

Я прикидывала, чем бы занять Лиллен. Она любит купаться в ванне, чтобы шапка пены выше краев, но мне тут же померещилась Лиллен, замершая под водой. Все грозит опасностью, на самом деле. Если начать печь булочки, Лиллен может сверзиться со стульчика, который ей подставляют, и удариться затылком о чугунную ножку старой печки. Не говоря о том, что вдруг она поскользнется, вылезая сейчас из машины, и угодит под колеса идущего за нами авто. Меня пробрала дрожь.

Лиллен рассказывала о войне у них в саду, называла имена, кто за кого и что случилось, все было очень непросто, и Лиллен излагала, что происходит в том и другом стане, и я как-то отвлеклась от того, из-за чего разгорелись страсти, там, кажется, толкнули какую-то девочку, и она упала.

— Так ведь нехорошо делать, правда? — сказала Лиллен, сидя на переднем сиденье и глядя прямо перед собой.

— Нехорошо, — согласилась я.

— А если это нечаянно вышло?

Лиллен молчала. Может, это она сама и толкнула, подумала я. Мы доехали, я припарковалась на обочине, выключила двигатель, потом в гараж поставлю, решила я.

— Это было нарочно, — тихо сказала Лиллен.

— Понятно, — ответила я.

Ну что ж Нанна не звонит. Лиллен спросила, где мама, я сказала, что она поехала помочь Майе.

Я стояла у окна в гостиной на первом этаже лицом к улице, у меня за спиной Лиллен, устроившись на диване, смотрела детскую программу по телевизору. Смеркалось. Я вглядывалась в деревья за окном, ветви голые, на фоне серого снега черные. Машина проехала мимо.

Я вновь шла к Хэртлесбергу, шла той же самой дорогой, где мы с ней бегали, все уже было сложено и упаковано, завтра я уезжала сюда, на север.

Позади остались Хойберг и Хагельлох. На похороны пришло совсем мало людей. Шагая по дороге, я пыталась осмыслить всё про нее, нас, меня, разобраться, понять. Но почему-то не думалось, вместо мыслей перед глазами возникали глянцевые картинки, они прокручивались точно диафильм, и я видела со стороны, словно зритель из зала, как Кристиана несется вверх по лестнице впереди меня, а потом оборачивается и хохочет, как Кристиана скачет вприпрыжку и заливается смехом, а рукой она придерживает кепку, которую того гляди сдует у нее с головы, и смеется, обнажая острые зубы, и глаза блестят. И я, тенью следующая за ней. Я присутствовала за рамкой каждого кадра как тень, как нечто темное, тяжелое.

Идти было далеко, но, добравшись наконец до леса, я пошла вниз по тропинке. Дочка сказала, что она сделала это в лесу, но не уточнила где. Любое место могло оказаться тем самым. И в лесу сейчас никого не было, никто не бегал, не выгуливал собак. Я спустилась в долину, где мы с ней бегали. Висел туман, густые кусты стояли еще мокрые после недавнего дождя. Почки едва проклюнулись.