он угрожал подхалимам – громко ругался, но, кроме Топорчиков, которые провожали его шутками, никто его даже не слышал.

По целым дням он должен был сидеть теперь один, с одним ксендзем Шчепаном, который его не покидал, либо Верханцем и домашними. Было явным, что все его избегали. Это осуждение вместого того чтобы его обратить, только привело его в бешенство.

Он впал в род безумия, наперекор всем став циничным и дерзким. Открыто угрожал капитулу, всем; однако это ничуть не помогало. Несломленный наказанием, какое его поразило, Павел, казалось, бросает вызов целому свету… и хочет сокрушить то, что вставало у него на пути.

Том II

I

Леса нарядились в драгоценный иней, словно в бриллианты, как невеста, идущая к алтарю, в снежном ниспадающем убранстве, с короной диамантов на голове.

Зимнее солнце выглядывало из-за облаков только для того, чтобы поиграть с теми тысячами блёсток, в которых мерцающе отражалось, и земля, хоть будто бы саваном одетая, была красива. Из-под этого сна смерти чувствовалось возвращение к жизни, этот весёлый труп должен был для свадьбы воскреснуть. О ней можно сказать было – не умерла, только спит.

Спала! И чудесно грезила королева. Побледневшая лазурь, как посеревший балдахин, распрострёлась над её головой, облака позолотились, даже ветер утих, уважая эту прекрасную минуту зимы – этот расцвет видимой смерти…

На полях, как всегда, столько очарования не развернулось, как в лесах. В них всё смеялось мягкой улыбкой окостенелой жизни. Ветви гнулись под тяжестью своих драгоценностей, а было их столько, что малейшей травинки бриллиантов хватало. Щедрой дланью сыпала мать природа свои дары…

На этом фоне белезны и блёсток всякая краска, что летом и весной казалась бы погасшей и побледневшей, выступала почти яркой и чудесной. Мох был подобен бархату, зелёный, майский, оливковый, алый и померанцевый. Где остались с осени жёлтые листья и те, которые зима подхватила ещё в их летнем одеянии, выходили как нарисованные. Якодки на земле стали как кровавые жемчужины, нанизанные на серую верёвку веточек, выглядывая из снега.

На этом зимнем убранстве, как на белом пергаментном листе, видны были начертанные иероглифы и истории созданий, которые её коснулись ногами. Это были читаемые, отчётливые, ясные письмена. Они говорили, кто их нарисовал, откуда шёл, кто был и куда, и даже зачем направлялся.

Целый мир этих существ, которых охотники так жадно ищут, оставил здесь следы после себя. Лёгкое прикосновение бегущего животного, тяжёлые стопы диких гигантских обитателей леса, прыжки быстрых скакунов, предательская путаница хитрых злодеев – всё это рисовалось на снежном покрывале – будто бы история дня вчерашнего, история пущи и тех, кто в ней жил. Быстрый глаз охотника легко читал это письмо, а собаки ему радовались, весело лая.

Было зимнее утро, каких мало, чудесное, тихое, спокойное, созданное для грёз старцев.

Все птицы в лесу оживились, обманувшись солнцем, ясной погодой и мягким воздухом, как будто скворец уже к весне запел.

Белки вылезли из своих кладовых в дуплах умываться и, накрывшись хвостами, стояли с настороженным ушками, выясняя, не слидит ли кто за ними. Достаточно было едва слышного шелеста, сугроба где-то падающего снега, чтобы они сразу одним прыжком спрятались. Рысь на россохшемся дереве глядела кошачьими глазами под собой и вокруг; утро было таким прекрасным, что могло вывести на прогулку добычу для него. Из лесных впадин выглядывали длинные уши зайцев, владельцы которых, поднявшись на задние лапы, тоже оглядывались и прислушивались, нет ли опасности пойти на завтрак.

Даже разбуженный заблудившимся лучом солнца, хорошо укутавшийся под колодой гнилой листвой медведь, ещё заспанный, открывал отяжелевшие глаза, удивляясь, что ему уже велели вставать. Он знал, что не доспал, и гневался на обманчивое солнце, бормоча, отвернул косматую голову, скрестил под собой лапы и дальше продолжал грезить о зрелых ягодах в лесу, может, о бортях на сосне.

Зубры и лоси выходили стадами на прогулку, в некотором порядке и строе, не без передней стражи. Козлы также вышли пронюхать, годилось ли выходить из трущоб, и дать знак дамам, что можно спокойно выскакивать.

Более смелые волки выходили на охоту и на любовь, мясопустные свидания, дерзкие, как никогда, потому что была для них уже весна, время охоты, а особенно пора кровавых романов. Истощавшие, уставшие, покрытые щетинящимся мехом лесные убийцы, теперь меньше заботившиеся о безопасности, более дерзкие, они расставляли голодные пасти, высылая на разведку буро-жёлтые глаза. Иногда вверху пролетала ширококрылая птица, задумчивый пан в облаках, с пренебрежением глядя на землю, чернеет ли что-нибудь на ней, не движется ли что.

Так солнце разбудило всех живых созданий, людей, которые даже меньше всего на него смотрят и не заботятся о нём. В лесах, пущах слышны были шлёпающие шаги пеших, одиноких охотников и их трубы, рычание собак, весёлый лай и цокот коня, приглушённый снегом, то снова на выметенной, окостенелой земле более громкие и далёкие призывы.

Искоса пробирающиеся через обнажённые ветки лучи падали теперь туда, куда время, годы никогда не заглядывали, влезали в таинственные глубины, шпионили по уголкам, оживляли то, что было умершем во мраке. На снегу золотистые пояса переплетались с сивыми полутенями, а где снег покрылся впадинами, там кристаллы поблёскивали как жемчуг на шерстяной ткани.

В тихих местах, заслонённых от ветра, бледные лучи превращали бриллианты в тихие слёзы, которые, падая на землю, закапывались глубоко в мягкий пух.

Над незамерзающими болотами немного зелени улыбалось этому солнцу, без которого привыкла обходиться. Это была по-настоящему зимняя зелень, какая-то промокшая, посеревшая, уставшая, а всё-таки свидетельствующая о жизни.

В пущах за Вислой раздавался голос труб и сигналы какой-то панской охоты, которая была шумной, не заботясь, что шум её выдаст.

Охотником был мужчина на коне в самом рассвете лет, достаточно ещё красивого лица, но утомлённого, гневного, нахмуренного, грозного. Он глядел пански и дерзко.

Одной рукой он подбоченился, другую опёр о шею коня; он сидел на сильном, приземистом скакуне крепко, как всадник, что привык больше прислуживаться конём, чем ногами. Одет он был в дорогую куртку, покрытую фиалковым бархатом, скреплённую золотистыми узлами.

Скожни на ногах были также обложены мехом и подбиты золотом. Труба из слоновой кости в дорогой оправе, обух искусной работы, меч в ножнах, инкрустированных камнями, составляли вооружение. Под рукой у него было охотничье копьё.

Рядом с ним на конях стояло около двадцати ловчих, а несколько пеших вели свору собак. Сбоку мужчина с отвратительным кривым лицом, с носом набок, загорелый, одетый в лисий полушубок,