— Не знаю… а разве обязательно ее терять? Разве все ее теряют?

— Или вы просто рискуете? Или испытываете ее? Ответьте ей… вот вы, молодой человек, который, судя по виду, трудится на ферме… конюх со скобками на зубах, в подтяжках, вы-вы… как думаете, если мы подвергаем веру внимательному изучению, значит ли это, что мы тем самым неизбежно ее подрываем?

— Для кого-то так и есть, сэр.

— А для вас?

— Я верю, что Библия — Слово Божие, сэр.

— Почему? Каким образом? Потому что Бог так сказал?

— Потому что Бог так сказал.

— Бог сказал это лично вам?

— Не мне. Бог сказал это кому-то.

— Вот. Замечательно. Бог сказал это кому-то. А этот кто-то сказал еще кому-то, а тот еще кому-то. Едва Слово исходит из Божьих уст, у него появляется история бытования. Бог сказал Моисею, тот сказал Иисусу Навину, тот сказал старцам, те сказали пророкам, а те — членам великого собрания, синедриона. Так передавалось слово. Иначе говоря, слова Бога были записаны в Торе — вы называете ее Библией, или Священным Писанием, или Ветхим Заветом, он предшествует вашему Новому Завету в книгах, которые вы кладете в ящики прикроватных тумбочек ваших гостиниц. Тору толкуют в Мишне. Мишну комментируют в Гемаре. Вместе Гемара и Мишна составляют Талмуд. Вы следите за моей мыслью? Вы понимаете, о чем я вам рассказываю, — то, о чем мне рассказывал мой отец, а ему его отец? Когда слово Бога входит в историю, возникает непрерывная линия его передачи.

Нетаньяху взглянул в окно, студенты вытянули головы в том направлении, силясь высмотреть какие-то явления в начинающейся метели.

— С этой точки зрения, — продолжал Нетаньяху, — история представляется чем-то, во что можно верить, и эта вера вас не разочарует. Не надо ждать откровения, не надо ждать чуда. По сравнению с религией эта дисциплина кажется надежной. История не дает обещаний, не заключает заветов с человеком, разве что объясняет, как нечто оттуда попало сюда. К нам, в настоящее. В переднюю часть аудитории, где находится преподаватель. Однако должен сообщить вам печальную новость: история не всегда надежна. И евреи, чья жизнь заключалась в передаче слова Бога от поколения к поколению, от религии к религии, знают это лучше, чем кто-либо. Потому что они жили под властью иноземных правителей. Их история в христианских землях — история христианская, их история в мусульманских землях — история мусульманская, написанная неевреями под покровительством тиранов, которые требовали, чтобы им льстили — или как минимум изображали их главными персонажами. Именно евреи первыми осознали невозможность истины, которую разделяли бы все народы. Евреи первыми осознали, что возможна лишь истина, которую разделяют правящие круги — группа, подгруппа или семья, облеченная властью. Универсальная истина если и существует, то разве что в Библии, поскольку ее претензии на авторитетность и божественное происхождение требовали сохранить ее в точности. Осознание этого привело к тому, что в еврейской культуре обозначилось четкое различие между сохранением и истолкованием, представляющее собой духовное проявление травмы, вызванной фанатичным стремлением к точности. После того как Библию препоручили иным религиям, евреи заинтересовались истолкованием. В истолковании, по сути, заключалась их единственная свобода. И эта способность к истолкованию позволяла им оставаться за рамками истории, существовать в мифе: он разъяснял и моральные принципы, и нормы нравственности, структурировал календарь и жизнь общины. То, что евреи предпочитали историю назидательную, эстетическую истории точно задокументированной, было прямым следствием положения диаспоры, при котором евреев высылали, притесняли, лишали их права на самоуправление. Разве важны подробности в изгнании, где неевреи творили историю, с которой евреям приходилось смиряться? Кому какое дело до фактов, если порождаете их не вы? Что толку записывать названия и координаты каждого города, откуда вас прогнали взашей, и точную дату каждой гибели и напасти? Если речь заходит о составлении хроники еврейской жизни, какая разница между Римом, Грецией, Вавилоном? Разве не все они в конечном счете вариации рабства египетского и не все их правители, по сути, воплощения фараона? Библию систематически связывали с настоящим, тем самым отменяя историю: чем чаще повторялись эти сюжеты — еженедельный шабат, ежегодные праздники, — тем больше прошлое проникало в настоящее, так что в конце концов прошлое с настоящим, по сути, разрушились и каждый следующий год осмыслялся как идентичный предыдущему, а все его события считались современными. Такое крушение времени сообщило определенный мессианский характер и повседневной жизни отдельных евреев, и коллективной духовной жизни еврейского народа. Иными словами, посредством истолкований эти хранители слова Божья сохранили себя. Возьмите, к примеру, историческое царство Сион: после уничтожения оно превратилось в миф, в диаспоре стало сюжетом, поэтическим тропом, на протяжении тысячелетий царившим в воображении евреев. Мир полон реальных событий, реальных вещей, которые были разрушены и утрачены, и теперь о них помнят лишь, что они существовали в письменной истории. Но о Сионе вспоминали не как о письменной истории, а как об истории толкования, поэтому он сумел вновь воплотиться в действительности — с основанием современного государства Израиль. Возникновение Израиля претворило поэзию в практику. Впервые в истории человечества такое стало возможным: сюжет воплотился в реальность, стал реальным государством с реальной армией, реальными системами жизнеобеспечения, реальными международными договорами и реальными торговыми соглашениями, реальными цепочками снабжения и реальной системой канализации. И теперь, когда Израиль существует, дни библейских историй окончены и начинается истинная история моего народа, а если некий «еврейский вопрос»[95] и остается без ответа, то только один: сможет ли и захочет ли мой народ отличать одно от другого.

10

Собеседование проходило в главном читальном зале Фредония-холла — правда, студенты в нем не столько читают, сколько дремлют, а во время факультетских собраний его закрывают и ограждают бархатным канатом даже от такого использования. Я отцепил канат с крючка, пропустил Нетаньяху вперед, и мы вошли в сумеречный зал с запотевшими окнами, где за круглым столом сидели мои коллеги.

Комиссия по приему новых сотрудников впервые собралась в полном составе, и у меня создалось ощущение, будто я помешал, — ощущение, будто мои коллеги сидят здесь уже давно или даже проводили здесь другие совещания без моего ведома, на которых обсуждали не Нетаньяху, а меня самого. Обсуждали мои профессиональные качества. Рассматривали мои навыки провожатого. Оценивали мои действия по шкале от приемлемых до неквалифицированных. Определяли, способен ли я привести человека из одного места на кампусе в другое хотя бы приблизительно вовремя и принести горячие напитки, буде мисс